Microsoft Word 03Broytman doc

раздельный, но и неслиянный с «я» участник Куликовской битвы, он же 
«князь» / вождь и одновременно «жених» Ее; ты / природа, любимая, ро-
дина, мать, Ты.
Цветаева уже подразумевает блоковские соответствия и в то же вре-
мя трансформирует их, то более, то менее очевидно. Сильнее всего напо-
минает блоковский тип параллелизма стихотворение «А над равниной...»: 

---

А над равниной – А над равниной – Над окаянной – 
Крик лебединый. Вещая вьюга. Взлет осиянный. 
Матерь, ужель не Дева, ужель не 
узнала сына? узнала друга? 
«Крик лебединый», «вещая вьюга», «взлет осиянный» – параллели к 
герою; вторым рядом соответствий становятся символически эквивалент-
ные для Блока «матерь» и «дева», а в третьей строфе менее явно – родина и 
душа мира. Но при этом блоковский параллелизм женщины и стихии пре-
творяется в параллелизм стихии и ее мужского коррелята, поднимающего-
ся от природно-стихийного к духовному («взлет осиянный», ср. «сиянье» в 
последнем стихотворении цикла 1916 г.).
В более радикальных случаях Цветаева трансформирует параллелизм 
природного и душевного «разрозненным параллелизмом» (ср. «разрознен-
ную пару») природно-душевного, с одной стороны, и духовного – с другой. 
В природно-душевном мире, по Цветаевой, господствует «неслиянность»: 
провиденциально предназначенная друг для друга пара оказывается раз-
розненной, а герой приведенного выше стихотворения здесь – «вождь без 
дружин», «князь без страны», «друг без друзей». Но в реальности духов-
ной («вот – горстью пьет из горней быстрины») все иначе: 
Там все ему: и княжество, и рать, 
И хлеб, и мать. 
Там, однако, не просто полнота обладания после здешней лишенно-
сти: с учетом блоковской поэтики княжество, рать, хлеб, мать – это не 
только совокупность «наследуемого», но ряд символически эквивалентных 
друг другу (нераздельных) образов родины, матери и любимой.
Получается, что Цветаева сохраняет и переосмысляет саму семанти-
ку древнего образного языка параллелизма, возрожденного к новой жизни 
поэзией ХХ в. и, может быть, более всего лирикой Блока. Известно, что 

---

параллелизм – тип образа, основанный не на различении и расчленении 
соположенных явлений, а на их синкретизме, если не тождестве. У Блока 
параллелизм и был способом возрождения генетической памяти «народной 
души» и создания такого типа целого, который принципиально противо-
стоял раздробленности и атомарности современного сознания. Цветаева, 
подключаясь к блоковскому типу образа, переносит сферу его действия из 
природно-душевного мира в духовный, а сами природно-душевный и ду-
ховный планы делает «разрозненными» членами параллелизма. 
Одновременно, как мы уже неоднократно отмечали, носителем ду-
ховного («пресуществляющего») плана у нее становится сам герой («Ге-
ний-Блок»), до которого должна дорасти и стать конгениальной ему лири-
ческая героиня. Блоковское видение мира как вечноженственного начала 
поэтесса преобразовывает в видение мира как вечно- мужественного «Ге-
ния», а предстояние поэта Прекрасной Даме переосмысляется, как пред-
стояние женственного начала герою-духу, что подчеркивается откровен-
ными реминисценциями:
Днепром разламывая лед, Тогда просторно и широко 
Гробовым не смущаясь тесом, Смотрю сквозь кровь предсмертных 
слез 
Русь – Пасхою к тебе плывет И вижу: по реке широкой 
Разливом тысячеголосым... Ко мне плывет в челне Христос... 
Не свой любовный произвол И челн твой будет ли причален 
Пою – своей отчизны рану... К моей распятой высоте. 
(«Так, Господи! И мой обол…») («Когда в листве сырой и ржавой…» 
Завершением цветаевского «разрозненного параллелизма» и мены 
субъектной позиции по сравнению с Блоком становится финальная форму-
ла цикла: 
Ревнует смертная любовь. 
Другая – радуется хору 
(«Так, Господи! И мой обол…»). 

---

Очень выразительно отличие такого завершения от характерного для 
Блока: 
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла! 
Твое лицо в его простой оправе 
Своей рукой убрал я со стола 
(«О доблестях, о подвигах, о славе…»). 
На первый взгляд кажется, что у Блока доведен до предела безыс-
ходно-трагический тон. Однако замечено, что этот, казалось бы, безысход-
ный финал – «творческое состояние»
38
и, добавим мы, блоковский вариант 
пресуществления любви, творчески учтенный Цветаевой (у нее, как уже 
отмечалось, есть прямые отсылки к этому тексту). 
Лирическое «я» Блока в стихотворении переживает не только по-
следнее возмездие (своеобразную смерть), но и трагический катарсис и 
выходит к совершенно новому для него пониманию любви. Завершающий 
жест героя («Своей рукой убрал я со стола») сродни гетеанскому «Faust! 
Faust! Iammer genug!», о котором Блок заметил: «У нас искони держатся 
одного только толкования этого места, то есть в восклицании хора видят 
только заключительную страдательную ноту. Кажется, его можно толко-
вать и по-другому, то есть в голосе хора не одно страдание, но и крик ос-
вобождения, хотя и болезненный. Во всяком случае, этому месту надо дать 
ту двойственность, которая свойственна всем великим произведениям ис-
кусства» (6, 467). 
У самого Блока эта «двойственность» подана так, что эксплициро-
ванной оказывается, как и у Гете, страдательная нота, а катарсическое на-
чало оставлено в глубоком подтексте. Цветаева же создает «разрозненный 
параллелизм»: она раздельно выговаривает обе стороны «двойственности» 
и в то же время разводит-соотносит их с разными «мирами» – природно-
душевным и духовным. 

---

6 
В «Стихах к Блоку» происходит самоопределение поэтики Цветае-
вой по отношению к одному из ее главных учителей, но сама тема и воз-
можность новых сверхреальных встреч с героем остается открытой. И дей-
ствительно, отныне в творениях поэтессы дух Блока будет постоянно воз-
никать в тайной глубине, часто в тени других, более явных адресатов.
Высказано убедительное предположение, что в «Брожу – не дом же 
плотничать…» (1923) за героем (его прототип – К.Б. Родзевич, едва ли не 
самая сильная «земная» любовь Цветаевой) мерцает образ «Блока». При 
этом биографический адресат оказывается лишь «минутным баловнем» на 
фоне своего сверхреального соперника
39
. Это предположение обретает до-
полнительную убедительность в свете интертекстуальных связей этого 
стихотворения с «О нет! не расколдуешь сердца ты…» Блока, на которое 
поэтесса откликалась и прежде, в частности, в связи с его возможной адре-
сованностью Ахматовой
40
.
Блок, обращаясь к «провиденциальной собеседнице», говорил о не-
возможности между ними земной любви и предсказывал: 
Забудешь ты мою могилу, имя... 
И вдруг – очнешься: пусто; нет огня; 
И в этот час, под ласками чужими, 
Припомнишь ты и призовешь – меня! 
Как исступленно ты протянешь руки 
В глухую ночь, о бедная моя! 
Увы! Не долетают жизни звуки 
К утешенным весной небытия. 
Ты проклянешь, в мученьях невозможных, 
Всю жизнь за то, что некого любить! 
Но есть ответ в моих стихах тревожных: 
Их тайный жар тебе поможет жить. 
В «Тебе – через сто лет» Цветаева разыграла женский вариант по-
добной позиции, а в нашем стихотворении лирическая героиня. наоборот, 

---

сама становится той, к кому обращено послание Блока, и отвечает по-