Оправданности страданий ради светлого будущего

1.2. Руинный текст в повести «Конец мелкого человека», или тема разрушения

«Руинный текст» артикулируется советским литературоведом З. Богуславской как «тема разрушения», возникающая из линии так называемых «кирпичиков» - образа нового здания мира, которого новые устроители растащат по кирпичикам. «Мелкий человек, ушедший от событий, трусливо забившийся в щель своего дома, хочет верить, что вместе с гибелью старого мира и тех твердых привычных точек опоры, которые поддерживали этот старый мир, мир мещан и обывателей, погибнут и наука, и искусство и цивилизация», - уверена З. Богуславская (1, С. 28). То есть, критик сводит тему разрушения как развал старого мира, которому так сопротивляются герои елковского «паноптикума». Однако З. Богуславская уверена, что Л. Леонов развенчивает в повести тему разрушения и теорию о гибели цивилизации вместе с «мелким человеком». Основой для такого заключения послужили слова Ферта: «Вот Елков уверяет, что, мол, кирпичик по кирпичику растащут, а вдруг да врет, дурак Елков? Он гибели хочет, потому что в ней все его оправдание! Нет, а кроме шуток, - вот возьмут да и не растащут. Ведь какие дела-то сотворятся! … Завтра пойдет он, Ванька этот, кирпичики класть, сооружать деликатное зданье свету всему на удивленье и на устрашение миллионам Елковых, черт бы их взял, а?..» (18, С. 268). Обратим внимание, если мы читаем текст повести дальше, то буквально тут же Ферт сам развенчивает свое предположение о том, что «возьмут да и не растащут». «Ты думаешь, и в самом деле не растащат? Да разве ж это люди? Пузыри, на вековой тине пузыря, и вонь внутри… точно! … Человечина – штука земная, зачем с нее разных там благородных штук спрашивать!» (18, С. 269). Поэтому однозначно утверждать, что Л. Леонов развеничивает теорию «мелкого» человека о разрушении цивилизации, нельзя. Мы можем сказать, что писатель сомневается, лишь задается вопросами.

Теперь посмотрим на тему «кирпичиков», тему разрушения с совершенно иной точки зрения. Итак, следуя интертекстуально-мотивному анализу повести, предъявленному Л. П. Якимовой в статье «Строительный текст как основа «второй композиции» в повести Л. Леонова «Конец мелкого человека», можно навсегда вывести произведение Леонова из «подражательных Достоевскому», критикующих мелкого интеллигента и провозглашающих его конец. «Закрепленное за образом «хрустальный дворец» понятие «идеального общества», построенного по законам математически выверенного, обязательного и равного для всех счастья, приобретает сквозной характер в диалоге героев Леонова – в модификации «деликатного здания». Толчком к обсуждению его соответствия природе человека послужила страстная филиппика Елкова в адрес своих современников: «Да и куда с ними, с такими вот людишками, идти? Да разве можно… грязными-то ихними руками да деликатные зданья возводить! Да они, извините, весь этот деликатный домик по кирпичику растащат!.. Посмотрите годиков через пять», - уверена Л. П. Якимова. (30, С. 23-24).
«Те «кирпичики» из которых сооружается «деликатное здание», явно восходят к нэповской поры городскому романсу «Где-то в городе на окраине», в сюжете которой «по кирпичикам растащили завод», - поясняет литературовед (30, С. 24).
Л. П. Якимова делает акцент именно на «строительном тексте» как на основе «второй композиции» (термин самого Леонова). Это понятие зиждется на господствующем тогда архитектуроцентризме во всем, и прежде всего в жизни, а именно во всеобщем строительстве новой жизни, нового социалистического общества, обобществления всего быта и даже духа.
«В соответствии с духом времени, претендующего в лице большевиков на мессианские масштабы жизнестроения, Л. Леонов раздвигает границы строительной метафоры до пределов превращения в «строительный материал» самого человека (курсив мой – С.М.), по неприрекаемой воле «архитекторов новой жизни» (Леонов Леонид Максимович // КЛЭ. М., 1967. Т.4. С. 131) (30, С. 26).
Л. Леонов как бы опасается, что в процессе этой громадной социалистической стройки люди неизбежно превращаются в те «кирпичики», и заживо закладываются в фундамент нового здания России. Отсюда вытекает неразрывная связь темы разрушения с темой «правды и крови», т.е. оправданности жертв человеческих ради далекого, но очень светлого будущего.
В структуре повести можно разглядеть и «руинный текст» (Л. П. Якимовой подходит с точки зрения теории «башенного текста», исследователь говорит о мерцании судьбы Вавилонской башни). См. слова Ферта: «Сперва же воздвигнут что-нибудь эдакое из зыбкого песочку, а после сами же ножкой и сравняют с землей … и нечего с них спрашивать» (18, С.238)
Как точно нам подходят здесь мысли Т. В. Зверевой, относящиеся, правда, к эпохе классицизма в литературе, о семантике руин в русской культуре, высказанные ею в автореферате диссертационной работы «Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века»:
«… можно говорить о наличии «монументальной» и «руинной» тенденций в истории русской культуры. Монументы воспроизводят смысл, вложенный в них конкретно-историческим временем (курсив мой – С. М.). Их первичной и непосредственной функцией является функция напоминания. Несмотря на то, что последующие времена могут открывать новые смыслы в той или иной монументальной форме, все эти смыслы потенциально присутствуют в ней уже в момент создания. Руины не обладают ни заданностью формы, ни заданностью смысла. Они – всего лишь отсылка к иному времени. Событие, породившее былую форму, оказывается стертым, «не прочитываемым» с точки зрения других времен. Именно поэтому руины так притягательны для культурного сознания, которое, наконец, освобождается от реальной истории и погружается в «исторические грезы» (9).
Но новые люди воздвигнут не монумент, а «что-нибудь эдакое из зыбкого песочку». Тогда возникает вопрос: а какой смысл, соотнесенный с исторической ситуацией, несет в себе некое здание из «зыбкого песочку». И, кроме того, это что-то «зыбкое» потом сами же и «сравняют с землей», т.е. превратят в руины, которые также лишены смысла. Плюс еще и «кирпичики» - это ведь фактически частички, осколки здания. Если посмотреть на повесть с теории «руинного текста» и вообще увидеть руины в повести, правда не явленные, а предрекаемые Фертом, то получается, что то новое «деликатное зданье» смысла не имеет!
Таким образом, в повести «Конец мелкого человека» звучат опасения превращения в «строительный материал» самого человека, ради иллюзорного светлого будущего, которое то и смысла, может быть, не имеет. Если продолжить рассуждения, то окажется, что руинный текст, артикулирующий тему разрушения в повести есть не что иное как воплощение той же темы «правды и крови», оправданности жертв человеческих ради чего-то пока непонятного, если угодно – вопроса о гуманизме: одна слезинка страдающего ребенка (в нашем случае «мелкие» Лихаревы «просияли в муках») или красивое здание мировой гармонии?
1.3. Концепция Т. Вахитовой «Вид сверху»

Любопытна концепция Т. Вахитовой - «вид сверху», которая, как утверждает критик, характерна для всего творчества Л. Леонова. «Вид сверху» - обширное понятие, включающее в себя и обращение героя к звездам, к небу («Русский лес», «Evgenia Ivanovna»), стремление героя к полету («Соть», «Evgenia Ivanovna»). Это как бы «взгляд наверх» (термин мой – С. М.). Собственно же «вид сверху», как способ изображения мира, отличает многие произведения Л. Леонова. Почти всегда в произведениях Л. Леонова есть некая высокая точка, откуда герои смотрят на мир. Так, «в «Русском лесе» такой точкой является недостроенный балкон восьмиэтажного московского дома, откуда изумленному взору Поли открывается «много неба», прямо внизу лужайка с детским хороводом и «целое море крыш». На этом балконе посещают Варю мрачные предчувствия» (3, С. 98). В повести «Evgenia Ivanovna» фигурирует «обрыв цинандальской цитадели», в романе «Соть» - мыс «на пятнадцатисаженной высоте».

Однако мы можем утверждать, что «вид сверху» проявляется не только в романах писателя, истоки концепции возможно найти и в исследуемой нами повести «Конец мелкого человека». Сначала Елков говорит об умершем Варнавине, рассказывая Лихареву о самоубийстве Титуса, «рассмотрел внизу старого дружка со своих соколиных, дозорных высот… Наверное оно страсть как приятно, батенька, историческую справедливость да собственноноручно осуществлять…» (18, С. 258). Варнавинский «вид сверху» это двойная нереальность, двойной взгляд извне. Во-первых, Варнавин мертв, значит, он относится к миру ирреальному, миру «не нашему», «третьей действительности» (термин Т. Вахитовой). Во-вторых, Варнавин сам по себе может быть и нереален, он живет в рассказе Титуса, а затем в речи Елкова, следовательно, мы опять имеем дело с «третьей действительностью».
Правда, мотив «третьей действительности» Т. Вахитова соотносит с мотивом будущего: «он отражает характерную для нашей страны тенденцию соизмерять дела и помыслы настоящего с завтрашним днем» (3, С. 100).
Далее уже сам Лихарев сидел на кровати и, уставившись в коврик под ногами, «как бы разглядывал с бесконечного расстояния нечто там, далеко внизу, сливавшееся в мерцающую полосу. Она не то что двигалась, а будто кто-то где-то, оставаясь на месте, куда-то направлялся во множестве, и среди прочих тоже профессор Лихарев» (18, С. 259). В этой фразе мы видим и полет, хотя пока Лихарев видит не мир «сверху», а «нечто». Здесь описывается процесс отчуждения героя от реальности, что вполне объяснимо осознанием им скорой гибели сестры. Однако попробуем высказать гипотезу, для чего обратимся к практике философии структурализма с расчленением слова. Выше мы сказали, что цитируемая нами фраза описывает процесс отчуждения героя от мира, если же взглянуть на слово «от-чужд-ение» таким образом. Приставка от- выражает движения, начинающиеся отделением от какого-либо предела. Это значение четко выражается при наличии существительного с предлогом от: ехать — отъехать от села, лететь — отлететь от аэродрома. То есть здесь, мы предполагаем, описан процесс наоборот: посредством от-чуждения героя как бы приближается к действительности, осознает всю ее реальность. Однако, это лишь наша гипотеза и может быть вполне оспорима.
Последний «вид сверху», явленный в повести: Лихарев стоял перед домом умирающей сестры и «глядел в бессмысленную высь». Что же герой искал ответы на свои вопросы, к примеру, почему умирает Елена? Нет, здесь опять описан процесс отчуждения, ухода от действительности не за поиском смысла, а как раз от него, т.к. высь «бес-смысл-енная».
Т. Вахитова полагает, что «вид сверху» - один из творческих принципов писателя. «Его можно сформулировать как стремление приглушить, замедлить, суету жизни, отвлечься, подняться над повседневностью, «чтобы понять «сложную механику жизни», осмыслить «закономерное вращенье». Леонов описывает явления не «изнутри», из «середки», потому что считает, что сами участники порою не в состоянии … указать расстановку сил и с точностью разобраться в последовательности событий описываемого времени»
«Философское осмысление сложностей современной цивилизации «из будущего», «сверху» является открытием Леонова как художника XX века. Этот творческий принцип позволяет художнику прочерчивать в своих романах «силовые линии» развития человечества от современности до мифологических глубин» (3, С. 101)