Психологические типы

б) Об основных влечениях (инстинктах).
В двенадцатом письме Шиллер разбирает вопрос о двух основных влечениях, которым он дает 
и более полное описание. «Чувственное» (сенсуозное) влечение [В переводе под редакцией С. А. 
Венгерова «Trieb» переводится словом «стремление», мы же переводим «Trieb» словом 
«влечение». — прим. перев.] стремится к тому, чтобы «поместить человека в границы времени и 
сделать его материей». Это влечение требует, «чтобы было изменение, чтобы время имело 
содержание. Это состояние просто заполненного времени называется ощущением». «Человек в 
этом состоянии есть не что иное, как единство различных величин, заполненный момент времени 
— или лучше — его нет, ибо его личность до тех пор отсутствует, пока над ним господствует 
ощущение и его увлекает с собою время». «Неразрывными узами привязывает это влечение 
возносящийся дух к чувственному миру и зовет абстракцию обратно к границам действительности 
из самого свободного ее странствования по бесконечности». 
Для психологии Шиллера очень показательно, что проявление этого влечения он понимает как 
«ощущение», а не как, например, активную, чувственную (сенсуозную) жажду. Это указывает на то, 
что сенсуозность имеет у Шиллера характер реактивности, аффективности, что совершенно 
типично для интроверта. Экстраверт в свою очередь, наверное, выдвинул бы на первый план 
характер жаждущего стремления. Далее показательно и то, что именно это влечение требует 
изменения. Идея требует незыблемости и вечности. Тот, кто находится под верховенством идеи, 
стремится к неизменному перманентному постоянству; поэтому все стремящееся к изменению 
должно находиться на противоположной стороне, у Шиллера — на стороне чувства и ощущения, 
которые, вследствие своей недоразвитости, по общему правилу слиты друг с другом. Шиллер 
действительно недостаточно различал чувство и ощущение, что доказывают следующие строки: 
«Чувство может лишь сказать: это истинно для этого человека и в этот момент, но может явиться 
другой момент и другой субъект, который признает ложным утверждение настоящего ощущения». 
Из этого мы ясно видим, что ощущение и чувство сливались у Шиллера даже в словесном 
употреблении. Содержание этих строк указывает на недостаточную оценку и недостаточное 
дифференцирование чувства и ощущения. Дифференцированное чувствование может 
устанавливать не только казуистические, но и всеобщие значимости. Однако правильно и то, что 
чувство-ощущение интровертного мыслительного типа, вследствие своего пассивного и 
реактивного характера, является только казуистическим, потому что оно никогда не в состоянии 
подняться над единичным, вызвавшим его, случаем до абстрактного сравнения всех случаев: у 
интровертного мыслительного типа этим заведует не функция чувства, а функция мышления. 
Совершенно обратное мы видим при интровертном чувствующем типе; тут чувство достигает 
абстрактного и всеобщего характера и способно поэтому устанавливать всеобщие и длящиеся 
ценности. 
В дальнейшем описании Шиллера мы видим, кроме того, что чувство-ощущение — так я 
определяю характеристическое смешение чувства и ощущения у интровертного мыслительного 
типа — является той функцией, тождества своего с которой эго не признает. Чувство-ощущение 
носит характер чего-то противодействующего, чуждого; оно «погашает» личность, увлекает ее за 

---

70. 
собою, ставит человека вне самого себя, отчуждает его от самого себя. Тут Шиллер проводит 
параллель с аффектом, который выводит человека «из себя». [То есть «экстравертирует».] Когда 
же, после аффекта, к человеку возвращается самообладание, «то, — говорит Шиллер, — столь же 
правильно можно сказать, что человек приходит в себя, то есть возвращается в свое эго, 
восстанавливает свою личность». [То есть «интровертирует».] Отсюда недвусмысленно вытекает, 
что чувство-ощущение представляется Шиллеру, по существу, чем-то к личности не 
принадлежащим, а лишь каким-то более или менее неприятным сопровождающим 
обстоятельством, которому при случае «твердая воля победоносно противится». Экстраверту же, 
наоборот, представляется, что именно эта сторона и образует его истинную сущность и что он 
именно тогда «в себе самом», когда находится под воздействием объекта; мы это отлично 
поймем, коль скоро примем во внимание, что отношение к объекту является для него 
дифференцированной полноценной функцией, которой абстрактное мышление и чувство столь же 
противоположны, сколь они необходимы интроверту. От предрассудка сенсуозности мышление 
экстравертно чувствующего типа страдает точно так же, как чувство интровертного мыслительного 
типа. Это является в обоих случаях крайним «ограничением», пределами материального и 
казуистического. «Свободное странствование в бесконечности» доступно не только абстракции, 
как у Шиллера, но и переживанию на объекте. 
Вследствие такого исключения сенсуозности из понятия и объема личности Шиллер мог дойти 
до утверждения, что «личность есть абсолютное и неделимое единство», которое «не может 
стоять в противоречии с собою». Это единство есть дезидерат интеллекта, желающего сохранить 
идеальнейшую целостность своего субъекта и потому, в качестве полноценной ведущей функции, 
исключающего подчиненную функцию сенсуозности. Результатом этого является то изувечение 
человеческого существа, которое и составляет мотив и исходную точку исследований Шиллера. 
Так как у Шиллера чувство несет в себе свойство «чувства-ощущения» и поэтому является 
лишь казуистическим, то наивысшая оценка, истинно вечная ценность, естественно, выпадает на 
долю оформляющей мысли, так называемого «формирующего влечения» [Формирующее 
влечение совпадает у Шиллера с «мыслительной силой» («Formtrieb» и «Denkkraft»)], как 
выражается Шиллер. «Но если мысль однажды скажет: Это так, то этим она решает на веки 
веков, и за истинность ее утверждения ручается сама личность, которая остается вечно 
неизменной». Но тут перед нами возникает вопрос: верно ли, что лишь перманентное составляет 
смысл и ценность личности? Не заключаются ли в изменении, становлении, развитии еще более 
высокие ценности, нежели в простом «упорстве» против всякой смены? [В дальнейшем течении 
своей работы Шиллер и сам критикует этот пункт.] Шиллер продолжает: «Итак, где господствует 
формирующее влечение и в нас действует чистый объект, там дано наибольшее расширение 
бытия, там исчезают все пределы, там человек становится из объемного единства, каковым его 
делало бедное ощущение, идейным единством, охватывающим собою все царство явлений». «Мы 
уже больше не индивиды, а род; нашими устами высказывается суждение всего духовного мира, и 
наше действие осуществляет выбор всех сердец». 
Нет сомнения, что мышление интроверта стремится к этим высям; жаль только, что «идейное 
единство» является идеалом столь немногочисленной группы людей. Мышление есть лишь 
функция, которая, достигнув полного развития и повинуясь одному только своему закону, 
естественно заявляет претензию на всеобщую значимость. Поэтому только одна часть мира 
может быть объята мышлением, другая — только чувством, третья — только ощущением и т. д. 
Вероятно, поэтому и существуют различные психические функции; ибо психическая система с 
биологической точки зрения может быть понята только как система приспособления; и надо 
полагать, что глаза существуют потому, что существует свет. Из этого вытекает, что мышление, во 
всяком случае, имеет лишь третью или четвертую часть общего значения, хотя в своей 
собственной сфере оно и пользуется исключительной и общей значимостью; точно так же и зрение 
есть функция, имеющая исключительное значение для восприятия световых волн, слух — для 
восприятия звуковых волн. Итак, если человек ставит выше всего «идейное единство» и считает 
чувство-ощущение чем-то противоположным своей личности, то его можно сравнить с человеком 
хотя и обладающим отличным зрением, но вполне глухим и лишенным чувства осязания. 
«Мы уже более не индивиды, а род». Конечно, если мы отождествляемся с мышлением или 
вообще исключительно с какой-либо одной функцией, то мы становимся коллективными, 
общезначимыми существами, но вместе с тем совершенно отчужденными от самих себя. Такова 
роль этой одной четверти психики; остальные три четверти повергаются во мрак, вытесняются и 
оказываются неполноценными. Тут мы могли бы спросить вместе с Руссо: «Неужели это природа 
уносит нас так далеко от нас самих?» Вряд ли главным образом природа; вернее сказать, что 
наша собственная психология варварски переоценивает одну из функций и дает увлечь и 
поглотить себя ею. Правда, этот порыв (impetus) тоже есть часть природы; это именно и есть та 
энергия необузданного влечения, которой так пугается дифференцированный тип, когда она 
проявляется «случайно» не в той идеальной функции, в которой ее прославляют и почитают за 

---

71. 
божественный энтузиазм, а в функции подчиненной; Шиллер ясно высказывает это в следующих 
строках: «Но процесс изменений увлечет за собой твою индивидуальность и твою потребность, и 
то, к чему ты пламенно теперь стремишься, станет со временем предметом твоего отвращения». 
Но проявляется ли необузданный, безмерный и несоответственный элемент в 
чувствительности — in abjectissimo loco — или же в самой развитой функции как переоценка и 
обожествление ее, это, в сущности говоря, остается всегда одним и тем же, а именно 
варварством. Однако мы этого не в состоянии признать, пока находимся под гипнозом предмета 
действий, теряя при этом из виду вопрос о том, как совершается поступок. 
Быть тождественным с одной лишь дифференцированной функцией — значит быть 
коллективным, но уже, конечно, не коллективно-тождественным, как первобытный человек, а 
коллективно-приспособленным; постольку «нашими устами высказывается суждение всего 
духовного мира», потому что мы думаем и говорим тогда вполне согласно с общим ожиданием 
всех тех, чье мышление дифференцировано и приспособлено в той же мере. Точно так же и 
«наше действие осуществляет выбор всех сердец», если мы мыслим и поступаем так, как все 
желали бы, чтобы мыслили и поступали. Ведь все верят, что нет ничего лучшего и более 
желательного, чем достижение по возможности полного тождества с одной дифференцированной 
функцией, потому что такое тождество приносит самые очевидные общественные преимущества; 
недочетам же человеческой природы, из которых подчас состоит большая часть 
индивидуальности, оно приносит величайший вред. «Когда утверждаешь, — говорит Шиллер, — 
первичный, а следовательно, и необходимый антагонизм двух влечений, тогда, конечно, не 
остается другого средства поддержать единство в человеке, как установить безусловное 
подчинение чувственного разумному. Но из этого может получиться лишь однообразие, а не 
гармония, и человек навек останется разделенным». «Так как трудно остаться верным своим 
правилам при всей подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно 
укрепляют характер, притупляя чувства; ибо, конечно, гораздо легче жить в мире с обезоруженным 
противником, чем господствовать над храбрым и бодрым врагом. К этой операции, главным 
образом, и сводится так называемое формирование человека, притом в лучшем значении этого 
слова, когда имеется в виду выработка внутреннего, а не только внешнего человека. 
Сформированный таким образом человек, конечно, не будет и не покажется грубым по природе, 
но он в то же время, забронированный своими принципами от всех естественных ощущений, будет 
одинаково равнодушен как к внутреннему, так и к внешнему человеку». 
Шиллеру также известно, что обе функции — мышление и аффективность (чувство-ощущение) 
— могут замещать друг друга, что, как мы видели, и происходит именно тогда, когда отдают 
предпочтение одной из функций. «Человек может переместить интенсивность, необходимую для 
деятельной силы, на пассивную функцию (чувство-ощущение), отдать преимущество 
содержательному влечению перед оформляющим и превратить воспринимающую способность в 
определяющую. Или же он может переместить экстенсивность, свойственную пассивной силе, на 
деятельную силу (на позитивное мышление), отдать преимущество материальному влечению 
перед содержательным и заместить воспринимающей способностью определяющую. В первом 
случае он никогда не станет самим собою, во втором он никогда не станет ничем иным». 
Эти замечательные слова заключают в себе многое из того, о чем мы уже говорили выше. 
Когда сила позитивного мышления притекает к чувство-ощущению — а это было бы равносильно 
обращению интровертного типа, — то качества недифференцированных, архаических чувств-
ощущений становятся господствующими, иными словами, индивид тем самым повергается в 
состояние крайней отнесенности, то есть тождественности с ощущаемым объектом. Такое 
состояние соответствует так называемой неполноценной экстраверсии, то есть экстраверсии, так 
сказать, вполне отрешающей человека от эго и растворяющей его в архаических коллективных 
связанностях и коллективных тождествах. Человек тогда перестает быть самим собою; он 
становится простою отнесенностью — тождественным со своим объектом и поэтому лишенным 
собственной точки зрения. Человек интровертного типа инстинктивно ощущает величайшее 
противление против такого состояния, что, однако, не мешает ему нередко бессознательно в него 
впадать. Это состояние отнюдь и ни при каких обстоятельствах не следует смешивать с 
экстраверсией экстравертного типа, хотя интроверт постоянно склонен допустить это смешение, 
выказывая по отношению к этой экстраверсии то презрение, которое он, в сущности, всегда питает 
к своему собственному экстравертному отношению. [Во избежание недоразумений я бы хотел 
здесь заметить, что это презрение, по крайней мере в большинстве случаев, относится не к 
самому объекту, а лишь к отношению к нему.] 
Второй же случай, наоборот, является чистым изображением интровертного мыслительного 
типа, который, отрезая неполноценные чувства-ощущения, обрекает себя на бесплодность, то 
есть приводит себя в состояние одинакового равнодушия «как к внутренней, так и к внешней 
человечности». 

---

72. 
Тут опять-таки ясно, что Шиллер всегда пишет исключительно с точки зрения интроверта. Дело 
в том, что экстраверт, эго которого пребывает не в мышлении, а в чувственном отношении к 
объекту, находит самого себя через объект, в то время как интроверт теряет самого себя через 
него. Когда же экстраверт интровертирует, то доходит до своей подчиненной связанности с 
коллективными идеями, до тождества с архаическим, конкретистичным коллективным мышлением, 
которое можно было бы назвать ощущение-мышление. В этой подчиненной функции экстраверт 
теряет самого себя, точно так же как и интроверт в своей экстраверсии. Поэтому экстраверт 
питает точно такое же отвращение, или страх, или молчаливое презрение к интроверсии, как 
интроверт к экстраверсии. 
Шиллер ощущает противоположность между обоими механизмами — которыми, в его случае, 
являются ощущение и мышление, или, как он выражается, «материя и форма» или «пассивное» и 
«деятельное» начало (аффектированность и активное мышление) [То есть между 
аффективностъю и активным мышлением в противоположность приведенному выше реактивному 
мышлению.] — как нечто непримиримое. «Расстояние между ощущением и мышлением — 
бесконечно и безусловно ничем не может быть заполнено». «Эти два состояния друг другу 
противоположны и не могут никогда объединиться». Однако оба влечения обладают волей к 
бытию, и в качестве «энергий», как Шиллер представляет их себе в современном нам духе, они 
стремятся к «разрядке» и нуждаются в ней. «Как содержательное, так и оформляющее влечения 
настаивают на своих требованиях, так как первое имеет отношение к познанию действительности, 
второе же к познанию необходимости предметов». «Но разрядка сенсуозного (чувственного) 
влечения не должна быть следствием физической немощи и тупости в ощущении, которая всегда 
заслуживает лишь презрения; она должна быть действием свободы, деятельностью личности, 
умеряющей интенсивность чувственности — моральной интенсивностью». «Чувственное должно 
делать уступки только в пользу разума». Из этого следует вывести, что разум должен делать 
уступки только в пользу чувства. Хотя Шиллер этого прямо и не утверждает, однако, очевидно, 
ничего иного не разумеет, когда говорит: «Разряжение формального влечения также не должно 
быть следствием духовной немощи и дряблости мысли и воли, которые могут только унизить 
человечество. Его главным победоносным источником должна быть полнота ощущений. Сама 
чувственность (сенсуозность) должна отстаивать 
победною силою свою сферу 
и 
противодействовать насилию духа, к которому он склонен в своей предвосхищающей 
деятельности». 
Этими словами Шиллер признает равноправность «чувственности» и «духа». Стало быть, он 
признает и за ощущением право на самостоятельное существование. Но эти строки заключают в 
себе и более глубокую мысль, а именно идею «взаимодействия» обоих влечений, идею общности 
интересов, или, выражаясь несколько более современным языком, идею симбиоза, причем 
продукт, выделяемый одною деятельностью, являлся бы питательным веществом для другой. 
Шиллер говорит о «взаимодействии двух влечений, при котором действие одного обосновывает и 
ограничивает действие другого», и о том, что «каждое влечение само по себе обнаруживается 
наиболее полно именно благодаря тому, что другое действует». 
Соответственно с этим противоположность между двумя влечениями отнюдь не надо понимать 
как нечто подлежащее устранению; наоборот, такая противоположность полезна, она 
способствует жизни, и ее следует только поддерживать и сохранять. Это требование 
непосредственно обращено против преобладающего господства одной дифференцированной и 
социально ценной функции, ибо именно она-то прежде всего подавляет и высасывает функции 
подчиненные. Это было бы рабским восстанием против героического идеала, заставляющего нас 
ради одного жертвовать всем остальным. Когда наконец будет нарушен этот принцип, который, как 
известно, был выдвинут в особенности христианством и сначала в высокой степени способствовал 
одухотворению человека, впоследствии же точно так же содействовал впадению его в 
материализм, тогда естественно освободятся и подчиненные функции и, по праву или без права, 
потребуют такого же признания, как и дифференцированные функции. Тогда мы явно увидим 
полную противоположность между чувственностью и духовностью или между чувствующим 
ощущением и мышлением у интровертного мыслительного типа. Полная противоположность 
приводит, как говорит и Шиллер, ко взаимному ограничению, что психологически равно 
устранению принципа власти, то есть отказу от общезначимого руководства со стороны 
дифференцированной и общеприспособленной, коллективной функции. 
Из этого непосредственно возникает индивидуализм, то есть необходимость признания 
индивидуальности, признания человека таким, каков он есть. Но послушаем, как Шиллер 
старается разрешить эту проблему! «Впрочем, это взаимоотношение двух влечений представляет 
собою только задачу разума, которую в состоянии решить целиком только человек, достигший 
совершенства. Это в истинном смысле слова — идея его человечности, то есть нечто 
бесконечное, к чему он в смене времен может постоянно приближаться, никогда не достигая». 

---

73. 
Жаль, что Шиллер как тип определен; не будь этого, ему никогда не пришло бы в голову 
понимать совместное действие обоих влечений как «задачу разума», ибо противоположности 
нельзя рационально согласовать — tertium non datur, — на то они и противоположности. Разве что 
Шиллер под разумом понимал не ratio, а некую высшую, почти мистическую способность. 
Противоположности можно согласовать лишь практически, на пути компромисса, или