Психологические типы

иррационально, когда между ними создается нечто новое, отличное от обеих, а между тем 
способное одинаково воспринимать энергию как той, так и другой стороны и являющееся 
выражением обеих и ни одной из них. Однако этого придумать нельзя, оно может создаться лишь 
самой жизнью. Эту последнюю возможность и разумел в действительности Шиллер, как мы 
увидим из следующих строк: «Но если возможны случаи, в которых он (человек) испытывает и то и 
другое вместе, то есть когда он сознает свою свободу и вместе с тем ощущает свое бытие, когда 
он одновременно чувствует себя материей и познает себя как дух, тогда он в этих случаях, и 
только в них, имел бы совершенное созерцание своей человечности, и предмет, доставивший ему 
это созерцание, служил бы ему символом его осуществленного назначения». Итак, будь человек в 
состоянии одновременно изживать обе силы или оба влечения, то есть ощущать мысли и мыслить 
ощущая, то в нем, из того, что он переживает (из того, что Шиллер называет предметом), создался 
бы символ, выражающий его достигнутое назначение, то есть тот его путь, на котором 
соединяются «да» и «нет». 
Прежде чем глубже проникнуть в психологию этой мысли, удостоверимся в том, как Шиллер 
понимал сущность и возникновение символа. «Предмет чувственного влечения называется 
жизнью в самом обширном смысле этого слова; это понятие, которое обозначает все 
материальное бытие и все непосредственно наличное в чувственности. Предметом формального 
влечения является образ или форма; это понятие, охватывающее все формальные свойства 
предметов и все отношения их к мыслящим силам». 
Предмет посредствующей функции Шиллер называет «живым образом» (живой формой); таким 
живым образом и был бы символ, в котором объединяются противоположности, «понятие, 
служащее для обозначения всех эстетических свойств явлений — одним словом, всего того, что в 
обширнейшем смысле слова называется красотой». Но символ предполагает существование 
функции, создающей символы и вместе с тем воспринимающей их, по мере того как она их 
создает. Эту функцию Шиллер называет третьим влечением — влечением к игре, не похожим ни 
на одну из двух противоположных функций, но стоящим между ними обеими и отдающим должное 
сущности как той, так и другой, при условии, однако (чего Шиллер не отмечает), что ощущение и 
мышление будут в данном случае функциями серьезными. Однако существует немало люден, у 
которых ни ощущение, ни мышление не бывают вполне серьезны, — у таких людей между обеими 
функциями должен был бы находиться не элемент игры, а элемент серьезности. Хотя в другом 
месте Шиллер и отрицает существование третьего основного посредствующего влечения, однако 
мы допускаем, что, несмотря на некоторую неудовлетворительность его вывода, интуиция его тем 
вернее. Ибо между противоположностями действительно существует нечто, ставшее, однако, 
невидимым у чисто дифференцированного типа. У интроверта это посредствующее есть именно 
то, что я называю чувство-ощущением. Вследствие относительного вытеснения подчиненная 
функция лишь отчасти касается сознания; другою же своею половиной она прилепляется к 
бессознательному. Дифференцированная функция приспособлена, насколько возможно, к 
внешней реальности; она по существу и есть функция действительности, и потому фантастический 
элемент из нее по возможности изъят. Поэтому фантастический элемент соединяется с 
подчиненными функциями, подавленными, как и он. Поэтому к ощущению интроверта, 
обыкновенно сентиментальному, сильно примешана бессознательная фантазия. Третий 
элемент, в котором сливаются противоположности, есть деятельность фантазии, с одной 
стороны, творческой, с другой стороны, воспринимающей. Эта функция есть не что иное, как 
«влечение к игре», как ее называет Шиллер, разумея под этим более, нежели он высказывает 
словами. «И чтобы это наконец сразу высказать, — восклицает он, — человек играет только тогда, 
когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда 
играет». Предметом его влечения к игре является красота. «Человек должен только играть 
красотою, и только красотой одною он должен играть». 
В сущности, Шиллер сознавал, что значит поставить «влечение к игре» до известной степени на 
первое место. Мы уже видели выше, что устранение вытеснения ведет за собою столкновение 
противоположностей и примирение их; а это в конце концов неизбежно ведет к низведению до. 
того наивысших ценностей. Это есть катастрофа культуры, такая, какой мы понимаем ее и ныне, 
когда варварская сторона европейца предъявляет свои права; ибо кто поручится за то, что, когда 
такого рода человек начнет играть, он непременно поставит себе целью эстетическое настроение 
и наслаждение истинной красотой? Это было бы предположением, совершенно ничем не 
оправдываемым. От неизбежного унижения культурно-просветительного труда можно, напротив, 
ожидать совершенно иного. Поэтому Шиллер имеет полное право сказать: «Эстетическое 

---

74. 
влечение к игре в этих первых попытках будет едва заметно, так как чувственное влечение 
постоянно будет вмешиваться своими упрямыми капризами и дикою страстью. Вот почему грубый 
вкус прежде всего хватается за новое и поразительное, пестрое, полное приключений и 
странностей, грубое и дикое и больше всего избегает простоты и покоя». 
Из этого следует заключить, что Шиллер сознавал опасность такого превращения. Этим 
объясняется и то, что найденное разрешение проблемы его не удовлетворяло и он чувствовал 
настоятельную потребность дать человеку для его человечности фундамент более устойчивый, 
нежели шаткая основа эстетически играющей установки. Так оно и должно быть, ибо 
противоположность между двумя функциями или группами функций так велика и значительна, что 
вряд ли игра может служить противовесом для всей тяжести и значительности этого конфликта. 
Similia similibus curantur 
— требуется нечто третье, по крайней мере столь же серьезное и 
значительное, как оба других. При установке на игру серьезность должна совершенно отпасть, 
после чего откроется возможность абсолютной определяемости. Влечение будет увлекаться то 
ощущением, то мышлением, ему захочется играть то объектами, то мыслями. Во всяком случае, 
оно не будет играть исключительно красотой, ибо для этого человек должен быть уже не 
варваром, а эстетически воспитанным существом; а между тем речь именно и идет о том, как ему 
выйти из варварского состояния. Вследствие этого необходимо прежде всего окончательно 
определить, какое же, в сущности, положение человек занимает в самой глубине своего существа. 
Человек априори есть столь же ощущение, сколь и мышление, он находится сам с собою в 
состоянии противоположности; поэтому он должен стоять где-нибудь посередине. Но, будучи в 
недрах своего существа причастным к обоим влечениям и вместе с тем отличным от них, он будет, 
таким образом, подчиняться им, но может и пользоваться ими, при этом, однако, отличая себя 
самого от них, как от сил природы, которым он хотя и подвластен, но с коими не признает себя в 
тождестве. Шиллер высказывает эту мысль следующими словами: «Но это сосуществование двух 
основных влечений вовсе не противоречит безусловному единству духа, если только мы будем 
отличать самый дух от этих двух влечений. Оба влечения действительно существуют и действуют 
в нем, но сам он не есть ни материя, ни форма, ни чувственность, ни разум». 
Мне кажется, что Шиллер намекает тут на нечто чрезвычайно важное, а именно на 
выделяемость индивидуального ядра, которое хотя и может быть то субъектом, то объектом 
противоположных функций, однако всегда остается отличаемым от них. Самое отличение 
является как интеллектуальным, так и моральным суждением. У одного оно осуществляется путем 
мышления, у другого путем чувства. Если этого различения не делать или если оно не удается, то 
неминуемым следствием является разложение индивида на пары противоположностей 
вследствие отождествления его с ними. Дальнейшим следствием является раздвоение с самим 
собою или же произвольный выбор одной из сторон при насильственном вытеснении 
противоположной. Такой ход мыслей очень древен; его, насколько мне известно, в 
психологическом отношении интереснее всего формулировал Синезий, христианский епископ 
Птолемеи, ученик Гипатии. В своей книге De somniis /36/ он практически придает spiritus 
phantasticus'y 
такое же значение в психологии, какое Шиллер придает игре, а я — творческой 
фантазии, с той только разницей, что Синезий выражается не психологически, а метафизически, 
что, однако, для наших целей безразлично, ибо является лишь устаревшим оборотом речи. 
Синезий говорит: «Дух фантазии есть среднее между вечным и временным; мы живем главным 
образом благодаря ему». Spiritus phantasticus, соединяя в себе противоположности, тем самым 
нисходит в область естественных влечений, до животного начала, где он становится инстинктом и 
возбудителем демонических вожделений: «Дух заимствует и присваивает себе нечто от обеих 
крайностей, и воссоединенным является тогда то, что так долго было разрознено. Пределы 
фантазирующей силы природа распространила на судьбы многих вещей, и во всяком случае она 
приобщила ей таких животных, которым не присущ высший интеллект. Собственно говоря, эта 
фантазирующая сила и есть разум творений и многое познается ими через нее. Всякого рода 
демоны в существе своем ведут именно такую жизнь, ибо они по самой природе своей 
имагинативны и возникают на путях воображения из происходящего внутри». 
Ведь психологически демоны не что иное, как интерференции бессознательного, то есть 
спонтанные врывания бессознательных комплексов в беспрерывность сознательного течения. 
Комплексы можно сравнить с демонами; они капризно нарушают наше мышление и наши поступки; 
поэтому в древние времена и принимали тяжкие невропатологические явления за бесовскую 
одержимость. Итак, если индивид последовательно становится на одну сторону, то 
бессознательное становится на другую и производит мятеж; это, главным образом, и должно было 
поразить неоплатоников и христианских философов, поскольку они отстаивали начало 
исключительной одухотворенности. Особенно ценно указание на фантастическую природу 
демонов. Выше я уже говорил о том, что именно фантастический элемент и соединяется в 
бессознательном с вытесненными функциями. Индивид — как мы могли бы короче сказать вместо 
«индивидуального ядра», — не отличаясь от противоположностей, тем самым отождествляется с 

---

75. 
ними и впадает в состояние внутреннего разрыва, то есть мучительного раздвоения с самим 
собою. Эту мысль Синезий выражает следующими словами: «Поэтому сей живой дух, который 
блаженные мужи называли также духовною душою, становится богом и многообразным демоном и 
идолом. И в этом душа несет наказание». 
Благодаря своей причастности к влечениям «дух становится богом и многообразным демоном». 
Мы тотчас же поймем эту своеобразную идею, как только вспомним, что ощущение и мышление 
сами по себе суть функции коллективные, в которых индивид (у Шиллера дух) растворился 
благодаря отсутствию всякого различия. Благодаря этому индивид становится существом 
коллективным, то есть богоподобным, потому что Бог есть коллективное представление о 
существе, распространенном повсюду. «В таком состоянии, — говорит Синезий, — душа 
претерпевает мучение». Освобождается же она путем различения, когда дух, ставший «humidus et 
crassus
» (влажный и густой), погружается в глубину, то есть вплетается в объект; напротив, 
очищенный в горниле страданий, дух становится «сухим и горячим» и снова возносится вверх, 
отличаясь именно своею огненностью от сырой природы своего подземного местопребывания. 
Тут естественно возникает вопрос: какою силою неделимое, то есть индивид, может защититься 
от разделяющих его влечений? Тут и Шиллер уже не думает о том, что это могло бы произойти 
через влечение к игре, ибо здесь речь должна идти о чем-то серьезном, о значительной силе, 
способной действенно отделить индивида от противоположностей. Ибо, с одной стороны, 
человека призывает величайшая ценность, наивысший идеал, а с другой — его манит самое 
сильное наслаждение. «Каждое из этих основных влечений, — говорит Шиллер, — развившись, 
жаждет, согласно своей природе и по необходимости — удовлетворения, но именно потому, что 
оба необходимы и оба стремятся к противоположным объектам, это двойное понуждение 
снимается и воля получает полную свободу среди них. Итак, воля относится к этим двум 
влечениям как сила, но ни одно из них не может выступить само по себе в качестве силы против 
другого». «В человеке нет иной силы, кроме его волн, и только то, что угашает человека, — смерть 
и всякий перерыв сознания — может уничтожить в нем внутреннюю свободу». 
Правда, что логически — противоположности уничтожаются, но практически — это вовсе не 
так: на практике влечения активно стоят друг против друга, создавая конфликт, на первых порах 
неразрешимый. Впрочем, воля могла бы сказать свое решающее слово, но лишь в том случае, 
если бы мы уже предположили то состояние, которого еще только надлежит достигнуть. Однако до 
сих пор еще не разрешена проблема, как человеку выйти из варварского состояния, и до сих пор 
еще не создано состояние, только и могущее придать воле направление, которое отдавало бы 
должное обоим влечениям и соединяло бы их. Признаком варварского состояния именно и служит 
то, что воля односторонне определена одной из функций: ибо воля должна ведь иметь 
содержание, должна иметь цель. А каким образом дается эта цель? Не иначе как 
предварительным психическим процессом, дающим воле содержание и цель, посредством 
интеллектуального суждения или суждения, окрашенного чувством, или же посредством 
чувственного желания. Если мы отдаемся чувственному желанию как волевому мотиву, то мы 
поступаем согласно с одним только влечением, наперекор нашему рациональному суждению. 
Если же мы, напротив, предоставляем рациональному суждению разрешить спор, то даже самое 
справедливое распределение и учет будут все-таки опираться на рациональное суждение и 
потому всегда отдавать другому влечению преимущество над чувственностью. При всех 
обстоятельствах воля будет определяться то преимущественно одной, то преимущественно 
другой стороной, именно до тех пор, пока ей придется извлекать свое содержание то из одной, то 
из другой стороны. А для того чтобы воля действительно могла разрешить спор, она должна была 
бы опереться на среднее состояние или средний процесс, который и сообщил бы ей содержание, 
не слишком близкое и не слишком далекое от каждой из сторон. Шиллер устанавливает, что такое 
состояние должно быть символическим, ибо только символ может играть роль посредника между 
противоположностями. Действительность, предполагаемая одним из влечений, совершенно иная, 
нежели действительность, соответствующая другому влечению. Действительность одного 
влечения была бы недействительной для другого, лишь видимостью; и наоборот. Символу же 
присущ этот двойной характер реального и ирреального. Будь он только реален, он не был бы 
символом, а был бы реальным явлением, которое не могло бы быть символическим. 
Символическим же может быть лишь то, что, обладая одним, включает в него и другое. Если бы 
символ был ирреален, он был бы не чем иным, как пустым продуктом воображения, ни к чему 
реальному не относящимся, то есть опять-таки он не был бы символом. 
Рациональные функции по природе своей не способны создавать символы, ибо продукты их 
деятельности только рациональны и определены в одном только смысле; они не включают в себя 
одновременно и другого, противоположного им. Точно так же и функции чувственности не 
способны создавать символы, потому что и они односторонне определены объектом и заключают 
в себе лишь себя самих, а не другое. Итак, для того, чтобы найти беспристрастную основу для 
воли, необходимо прибегнуть к иной инстанции, где противоположности не отделены резко друг от 

---

76. 
друга, но находятся еще в первоначальном слиянии. Очевидно, что так не обстоит в сознании, ибо 
сознание по всему существу своему есть дискриминация, различение между эго и не-эго, между 
субъектом и объектом, между «да» и «нет» и т.д. Вообще все разделение на пары 
противоположностей есть дело сознательного различения, ибо только сознание способно узнавать 
соответствующее и отличать его от несоответствующего и неценного. Только сознание способно 
установить, что эта функция имеет ценность, а та лишена ее, и на этом основании сообщить 
первой силу воли и, соответственно, подавить притязания другой. Но там, где нет сознания, где 
господствует еще бессознательно-инстинктивное начало, там нет и размышления, нет pro и contra, 
нет разлада, а есть лишь простое свершение, упорядоченность в жизни влечений, соразмерность 
жизни. (Если только инстинкт не сталкивается с такими положениями, к которым он не 
приспособлен. В таком случае возникает скопление энергий, аффект, смятение и паника.) 
Итак, обращаться к сознанию за разрешением конфликта между влечениями было бы делом 
безнадежным. Сознательное решение было бы только произволом и поэтому никогда не дало бы 
волю того символического содержания, которое одно только и способно разрешить логическую 
противоположность иррациональным путем. Для этого нам следует проникнуть глубже; мы должны 
обратиться к тем основам сознания, которые еще сохранили свою изначальную инстинктивность, а 
именно к бессознательному, где все психические функции нераздельно и безразлично слиты в 
исконной и основной активности психического начала. Недостаток различения, которым 
отличается бессознательное, происходит, главным образом, от почти непосредственной связи 
всех мозговых центров между собою и, далее, от относительно малого энергетического значения 
бессознательных элементов. /37; 38- Т.3. С.374/ А что бессознательные элементы располагают 
относительно малой долей энергии, это явствует из того, что бессознательный элемент, 
получивший более сильную выраженность, тотчас же перестает быть сублиминальным, ибо он тут 
же поднимается над порогом сознания, к чему он способен лишь благодаря особой, присущей ему 
энергии. Через это он становится «всплывающим содержанием» («Einfall»), «свободно 
возникающим представлением» (Гербарт). Мощный энергетический вес сознательных содержаний 
действует как интенсивное освещение, благодаря которому резко вырисовываются их различия, и 
смешение становится невозможным. В бессознательном же достаточно самой отдаленной 
аналогии для того, чтобы даже наиболее гетерогенные элементы подменяли друг друга, — и это 
именно благодаря их недостаточной ясности, благодаря их малому энергетическому весу. 
Сливаются даже гетерогенные чувственные впечатления, как мы видим на примере «фотизмов» 
(Блейлер), или «audition coloree» (цветного слуха). Немало примеров таких бессознательных 
слияний мы находим и в речи, на что я указал на примере применительно к звуку, «свету и 
душевным состояниям. /29/ 
Поэтому мы имеем право предположить, что бессознательное и есть та психическая инстанция, 
где сочетается в группы и образования все то, что в сознании разъединено и противоположено; 
эти группировки и образования, доведенные, как таковые, до света сознания, по природе своей 
обнаруживают составные элементы как одной, так и другой стороны, не принадлежа, однако, ни к 
той, ни к другой и притязая на самостоятельное, серединное положение. Это их серединное 
положение определяет как их положительное, так и их отрицательное значение для сознания, 
отрицательное постольку, поскольку в их группировке нет ничего ясно различаемого, доступного 
непосредственному восприятию, вследствие чего сознание становится в тупик и не знает, что же 
со всем этим делать; положительное же значение им присуще постольку, поскольку именно их 
неразличимость создает тот символический характер, который должен быть присущ содержанию 
посредствующей воли. 
Кроме воли, вполне зависящей от своего содержания, человеку дана еще, как вспомогательное 
средство, та подпочва творческой фантазии, то есть область бессознательного, которая 
посредством естественного процесса элементарной психической деятельности во всякое время 
способна к образованию символов, могущих служить для определения посредствующей волн. Я 
говорю «могущих», потому что символ не заполняет ео ipso пробела, а остается в области 
бессознательного все время, пока энергетический вес сознательных содержаний превышает 
творческий вес бессознательного символа. При нормальных условиях это всегда так и бывает, при 
анормальных же условиях силы распределяются в обратном порядке, а именно: на долю 
бессознательного приходится высшая против сознательного сила. Но хотя в таком случае символ 
всплывает на поверхность сознания, однако он не принимается ни сознательной волей, ни 
исполнительными функциями сознания, потому что она, вследствие обратного распределения 
энергий, стала сублиминалъным. Бессознательное же стало суперлиминалъным, что влечет за 
собою психически анормальное состояние, то есть психическое расстройство. 
При нормальных условиях следует поэтому искусственно снабдить бессознательный символ 
энергией для того, чтобы повысить его значение и через это довести его до сознания. А это 
происходит — и тут мы снова примыкаем к выдвинутой Шиллером идее различения — благодаря 
отличению самости от противоположностей. Такое отличение равняется отведению либидо как от 

---

77. 
одной, так и от другой стороны, поскольку либидо поддается распоряжению. Либидо, заключенное 
во влечениях, лишь до известной степени поддается свободному распоряжению, то есть ровно 
настолько, насколько хватает силы воли; сила же воли представляет именно тот запас энергии, 
которым «свободно» располагает наше эго. Именно самость является в данном случае возможной 
целью воли. Эта цель тем осуществимее, чем сильнее конфликт тормозит всякое дальнейшее 
развитие. В таком случае воля делает решающий выбор не между противоположностями, а только 
в пользу самости, то есть имеющаяся в распоряжении энергия переводится обратно на самость, 
иными словами, она интровертируется. Интроверсия означает только, что либидо удерживается 
при самости субъекта и ей не позволяется принимать участие в борьбе противоположностей. Так 
как путь для выявления наружу ей прегражден, то она, естественно, обращается к мышлению, 
вследствие чего для нее вновь возникает опасность запутаться в конфликте. Акт различения и 
интроверсии требует, чтобы имеющееся в распоряжении либидо отрешалось не только от 
внешнего объекта, но и от объекта внутреннего, то есть от мысли. Вследствие этого либидо 
освобождается от всякого объекта, теряет всякую отнесенность к какому бы то ни было 
содержанию сознания и погружается в область бессознательного, где она автоматически 
схватывает лежащий наготове материал фантазии, побуждая его тем самым всплыть на 
поверхность. 
Шиллер называет символ «живым образом» (живой формой), и выбор этого выражения удачен, 
потому что поднятый на поверхность материал фантазии содержит в себе картины 
психологического развития индивида в его последующих состояниях, являясь известного рода 
предначертанием или описанием дальнейшего пути между противоположностями. Хотя 
дискриминирующая деятельность сознания часто умеет понять лишь немногое в этих картинах, 
однако эти интуиции все-таки заключают в себе живую силу, которая может определяюще 
воздействовать на волю. Определение воли действует как в ту, так и в другую сторону, а это через 
некоторое время вновь ведет к усилению противоположностей. Возникший снова конфликт вновь 
заставляет человека проделать вышеописанный процесс, причем каждый раз становится 
возможным дальнейший шаг вперед. Эту функцию посредничества между противоположностями я 
назвал трансцендентной функцией; под этим я ничего таинственного не разумею: это не что 
иное, как функция сознательных и бессознательных элементов или то, что в математике 
называется общей функцией реальных и воображаемых величин. [Я должен указать на то, что в 
настоящем труде я описываю эту функцию только в принципе. В моих работах «Строение 
бессознательного» и «Психология бессознательных процессов» читатель найдет дальнейшие 
соображения для разъяснения этой столь сложной проблемы, при разрешении которой основное 
значение принадлежит самому способу восприятия бессознательных материалов. /1/] 
Кроме воли — значение которой этим отнюдь не отрицается — мы обладаем еще творческой 
фантазией, той иррациональной, инстинктивной функцией, которая только и может придать воле 
содержание, способное примирить противоположности. Эту-то функцию Шиллер и постиг 
интуитивно, как источник символа; но он назвал ее «влечением к игре» и этим сделал 
невозможным использование для дальнейшей мотивации воли. Для того чтобы дать воле 
содержание, он прибегнул к разуму и благодаря этому очутился на одной из сторон. Однако он 
удивительно близко подходит к нашей проблеме, когда говорит: «Итак, эта сила ощущения должна 
быть уничтожена, прежде чем закон (то есть разумная воля) заступит место ощущения. 
Недостаточно того, чтобы началось нечто, чего раньше не было. Человек не может 
непосредственно перейти от ощущения к мышлению; он должен сделать шаг назад, ибо только 
через уничтожение известной определенности может вступить в действие противоположная. Итак, 
он должен мгновенно освободиться от всякого определения и пройти через состояние простой 
определяемости. Ему необходимо в известном смысле вернуться к тому отрицательному 
состоянию простой неопределенности, в котором он находился в то время, когда ничто еще не 
влияло на его ощущение. Это состояние было лишено всякого содержания, и теперь необходимо 
соединить такую же неопределенность и такую же безграничную определимость с наивозможно 
большим содержанием, ибо непосредственно из этого состояния должно возникнуть нечто 
положительное. Определение, которое человек получает через ощущение, должно быть 
удержано, ибо он не должен терять реальность, но вместе с тем оно должно быть устранено, 
поскольку оно заключает в себе ограничение, ибо должна наступить неограниченная 
определяемость». 
Это малопонятное место может быть без труда понято на основании всего вышесказанного; не 
следует только упускать из виду, что Шиллер постоянно склонен обращаться за разрешением 
проблемы к разумной воле. Но если мы отрешимся от этого момента, то слова Шиллера станут 
вполне ясны. «Шаг назад» и есть отличение от противоположных влечений, отрешение и отход 
либидо от внутренних и внешних объектов. Правда, Шиллер имеет здесь в виду прежде всего 
чувственный объект, потому что он всегда стремится, как уже сказано выше, перейти на сторону 
разумного мышления, которое ему кажется необходимым для определения воли. А все-таки он 

---

78. 
чувствует настоятельную необходимость упразднить всякое определение. Через это имплицитно 
дано и отрешение от внутреннего объекта, от идеи, — иначе было бы невозможно прийти к полной 
свободе от всякого содержания и определения, иными словами к тому первобытному состоянию 
бессознательности, когда дискриминирующее сознание еще не различало субъекта и объекта. 
Совершенно ясно, что Шиллер разумел под этим то же самое, что я разумею под интроверсией в