Птичка певчая

Зейнилер, 29 января.
Вот уже месяц, как я не бралась за дневник. У меня есть более
важные дела, чем марать бумагу. Да и что расскажешь о счастливых
днях?
Всё это время я наслаждалась глубоким душевным покоем. Жаль
только, что такое состояние продолжалось недолго. Проезжавшая два
дня назад почтовая повозка оставила для меня четыре письма. Едва я
взглянула на конверты, меня сразу же бросило в жар. Ещё не зная
точно, от кого они, и что в них, я подумала: «Ах, лучше б они пропали
в дороге, не добрались до меня!»
Я не ошиблась. Почерк на конверте был мне знаком: письма были
от него. Пока они нашли меня в Зейнилер, им пришлось много раз
переходить из рук в руки. Конверты были испещрены голубыми и
красными подписями, заляпаны печатями. Не решаясь взять письма в
руки, я прочла адрес: «Учительнице центрального рушдие города Б…
Феридэ-ханым-эфенди».
Скомкав конверты, я швырнула их на книжную полку, висевшую у
печки. Потом подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и долго
задумчиво смотрела вдаль.
— Абаджиим, ты нездорова? — забеспокоилась Мунисэ. — Ты
так побледнела!
Я попыталась взять себя в руки и улыбнулась.
— Нет, всё в порядке, дитя моё. Немного болит голова. Пойдём
погуляем с тобой в саду, и всё пройдёт.
Ночью я долго лежала без сна, устремив глаза в темноту, страдала,
мучилась. Нерешительность раздирала моё сердце. Кто знает, что
бессовестный злодей посмел написать мне? Не раз я порывалась
зажечь лампу и вскрыть письма, но пересиливала себя. Прочесть их —
какой позор, какое унижение!
Прошло два дня. Письма по-прежнему лежали на полке и,
казалось, отравляли воздух ядом, заставляли меня мучиться. Моё
состояние передалось и Мунисэ. Бедная девочка понимала, почему я
страдаю, и смотрела на полку, где лежали конверты, принёсшие в дом
горе, с ненавистью и отвращением.

---

Сегодня вечером я опять стояла в задумчивости у окна. Мунисэ
робко подошла ко мне и нерешительно сказала:
— Абаджиим, я что-то сделала… Но не знаю, может, ты
рассердишься?
Я резко обернулась и невольно глянула на полку: писем на месте
не было. Сердце моё тоскливо сжалось.
— Где письма? — спросила я.
Девочка потупила голову.
— Я сожгла их, абаджиим. Думала, будет лучше… Ты так
страдала!..
— Что ты наделала, Мунисэ! — воскликнула я.
Девочка испугалась и задрожала, думая, что сейчас я схвачу её за
плечи, начну трясти. Но я закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
— Абаджиим, не плачь. Я не сожгла письма. Я сказала так
нарочно. Вот если бы ты не огорчилась, тогда сожгла бы. Вот они…
Мунисэ гладила меня по голове и в то же время старалась всунуть
письма в руку.
— Возьми их, абаджиим. Они, наверно, от человека, которого ты
очень любишь!..
Я вздрогнула.
— Что ты говоришь, негодница?
— Не сердись, абаджиим… Если не от любимого человека, разве
ты бы плакала так?
Как она всё поняла! Её слова пристыдили меня, стало досадно за
эти слёзы. Надо было как-то кончать всю эту историю.
— Ах, крошка моя, лучше бы ты ничего не говорила! Но что
поделаешь… Смотри, я докажу тебе, что письма совсем не от
любимого человека. Иди сюда, мы вместе сожжём их.
В комнате было темно. Только в печке порой вспыхивал
догорающий хворост. Я швырнула в огонь первое письмо. Конверт
занялся пламенем, съёжился, покоробился и мигом превратился в
пепел. Тогда я швырнула второе письмо, третье…
Мунисэ стояла рядом, прижимаясь ко мне, охваченная каким-то
непонятным волнением. Пока письма горели, мы молчали, словно у
изголовья умирающего.
Очередь за четвёртым… Сердце моё наполнилось невыразимой
горечью и раскаянием. Три письма уже сгорели… Могла ли я оставить

---

это? Ах, как мне было тяжко! Сердце разрывалось на части, но я
швырнула в огонь и последний конверт.
Он не вспыхнул сразу, как первые три, а задымился с одного
конца, потом медленно загорелся. Конверт скорчился, потом
раскрылся, и я увидела, как огонёк перебежал на бумагу, исписанную
знакомым мелким почерком. Я не могла больше выносить этой пытки,
но Мунисэ, словно угадывая моё состояние, вдруг быстро нагнулась,
сунула руку в печь и выхватила из пламени обгоревшее письмо.
Я решилась прочесть его только лишь после того, как уложила
Мунисэ спать. Сохранилась небольшая часть письма:
«…Сегодня утром мама посмотрела мне в лицо и заплакала. Я
спросил: «Что случилось, мама? Почему ты плачешь?» Сначала она не
хотела ничего говорить, отнекивалась: «Так… Сон приснился…» Я
настаивал, молил, ей пришлось открыться. Тихонько плача, она
рассказала.
«Сегодня мне приснилась Феридэ. Я бродила по каким-то тёмным
развалинам и спрашивала встречных: «Здесь ли Феридэ? Скажите ради
аллаха…» Вдруг женщина с закутанным лицом схватила меня за руку
и втолкнула в какую-то мрачную комнату, похожую на келью дервиша:
«Феридэ покоится здесь. Умерла от дифтерита…» Вижу, моё дитя
лежит с закрытыми глазами. А лицо даже не изменилось… Плача, я
проснулась, сердце болело… Говорят, покойник во сне — это к
встрече… Не так ли, Кямран? Я скоро увижу свою Феридэ. Ведь
верно, сынок?..»
Это подлинные слова мамы. О себе уже не говорю. Но разве
справедливо — заставлять плакать старую женщину, которая была тебе
матерью? Теперь этот печальный сон стал и моим постоянным
сновидением. Стоит мне только лечь, сомкнуть веки, и я начинаю
видеть тебя в каком-то далёком краю, в тёмной комнате с закрытыми
глазами. Твои чёрные волосы, твоё нежное лицо…»
На этом месте письмо обрывалось. Так я и не узнала ни о чём,
кроме переживаний и тоски своей тётки.
Кямран, ты видишь, нас разлучает буквально всё. Мы с тобой
даже не враги, а просто люди, которые никогда-никогда не увидят друг
друга.

---