Учебное пособие Москва Издательство «Флинта» Издательство «Наука» 2007

Лихачев Д.С. Культура как целостная среда // Русская культура. М., 2000.
С. 9—19.
16
Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. // Структурализм: «За» и «Против» /
Сост. М.Я. Полякова. М., 1975. С. 196.

---

143
даже в психологической прозе также прослеживаются те же не
предсказуемость и зыбкость, которые свойственны реальной жиз
ни. Литературный дискурс представляет собой систему контек
стов, в которые входит данное произведение. Анализируя текст
«погруженный в жизнь», можно выделить биографический кон
текст, контекст первого издания, контекст творчества писателя в
целом, сам текст произведения, в его прямых и обратных связях с
автором и читателем.
В качестве примера обратимся к рассказу А.П. Чехова «Сту
дент». Не входя в детали, отметим только, что рассказ «Студент»
(1894) был опубликован А. Чеховым в одном ряду с «Черным мо
нахом», «Бабьим царством», «Скрипкой Ротшильда». Простое
указание на этот ряд выявляет смысловую многомерность мира
Чехова. Этот мир допускает хаос, понятый как «канал доступа» к
любым смыслам, как смысловая перемешанность
17
. Высокое че
рез низкое, «блаженство через смерть», радость через тоску и
грусть, — таковы динамические параметры мира Чехова.
Сам Чехов называл рассказ «Студент» среди самых своих лю
бимых, «отделанных» вещей и приводил его в пример, возражая
против частых упреков в пессимизме
18
. Мнение Чехова хорошо из
вестно и в передаче Бунина. Таким образом, рассказ «Студент» за
нимает особое место в системе контекстов. Он находится в точке
их множественного пересечения. Это обстоятельство позволяет
прогнозировать нелинейную, открытую, динамическую структуру
самого рассказа.
Уже зачин текста указывает на это: «Погода вначале была хоро
шая, тихая»
19
. Здесь заданы неустойчивость, обещание перемен.
Наречие «вначале» предваряет то, что произойдет «в дальнейшем,
затем». Читатель тотчас настраивается на ожидание перемен. За
чин вводит потенциальные перемены и переходы: от тихой, хоро
шей погоды — к бурной, плохой.
17
Аршинов В.И., Буданов В.Г. Когнитивные основания синергетики // Синер
гетическая парадигма. Нелинейное мышление в науке и искусстве / Сост. и отв.
ред. В.А. Копцик. М., 2002. С. 84.
18
Муратова К.Д. Примечания // А.П. Чехов. Собр. соч.: В 12 т. Т. 7. М., 1962.
С. 539.
19
Чехов А.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. 7. М., 1962. С. 375.

---

144
Уже в следующем предложении зачина неустойчивость, дина
мичность получают развитие и расширение: «Кричали дрозды, и
по соседству в болотах чтото живое жалобно гудело, точно дуло
в пустую бутылку». Представляется, что эта развернутая метафо
ра — «чтото живое... гудело» — открывает для становящегося,
возникающего текста канал доступа к множеству смыслов. Ос
тавляя в стороне символический топос «болота», обратим внима
ние на «перемешивание» «живого» и «неживого»: «чтото» (не
«ктото») — «живое» — «гудело». Здесь уже намечено взаимодей
ствие разных уровней. В этой точке повествования начинает воз
никать хаос.
В дальнейшем изложении повествователь использует противо
ход, замедляя, затормаживая хаотические процессы: «Протянул
один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе
раскатисто и весело». Повествовательная структура стабилизиру
ется, интенсивность ее раскачиваний, колебаний снижается. Ук
репляется семантика «тихого», «хорошего», «весеннего», «весело
го». Однако уже в следующем предложении колебания нарастают:
«Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный
пронизывающий ветер, все смолкло». Читатель может заметить,
как система раскачивается, колеблется. В лесу темнеет. Сам собой,
словно ниоткуда, рождается, самопорождается «холодный, прони
зывающий ветер». Смолкает «чтото живое». Тепло уступает место
холоду: «По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу не
уютно, глухо, нелюдимо. Запахло зимой». Ветер и тьма вводят кос
мический масштаб в повествование. Возникает ощущение, что
дальнейшее действие рассказа, может быть, будет управляться не
только причинноследственными отношениями, не только собы
тиями бытового ряда, но в него могут войти и другие, более мощ
ные и широкие контексты.
На пересечении природного и космического всегда распола
гается человек. Повествователь вводит его во втором абзаце:
«Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка,
возвращаясь с тяги домой, шел все время заливным лугом по тро
пинке». Временные формы глагола и деепричастий повествова
тель отбирает так, чтобы действие воспринималось читателем
как происходящее сейчас, в эту минуту. Прошедшее — форма
глагола «идти» (шел) — соединяется с оборотом «все время». Од

---

145
нократное действие в прошлом — Иван Великопольский «шел
заливным лугом» — оказывается перемещенным в некое «пере
мешанное время»: однократное сочетается с длящимся («все вре
мя»), прошлое — с настоящим. Остается открытым вопрос о том,
насколько завершено в прошлом это действие. Динамичность,
открытость, неустойчивость задается в рассказе на разных уров
нях: читатель видит «студента», человека чаще всего идущего,
ищущего, становящегося. Переносный смысл дополняется бук
вальным: герой действительно идет по заливному лугу, только
неясно, завершил ли он свой путь или мы являемся свидетелями
его движения.
Изменение погоды сказалось на его состоянии: «У него закоче
нели пальцы, и разгорелось от ветра лицо». Вспомним, что ветер
этот возник внезапно, «некстати». Он принес с собой холод. Те
перь же этот холод породил «огонь» — лицо Ивана Великопольс
кого «разгорелось от ветра». В следующих предложениях читателю
приоткрывается сознание героя, который ощущает масштаб про
исходящего: «Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод
нарушил во всем порядок и согласие, что самой природе жутко, и
оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем надо. Кругом
было пустынно и както особенно мрачно». Эти два раздельные
предложения образуют в тексте единую коммуникативную струк
туру — цельное высказывание. «Ключевые образы» здесь — нару
шенные «порядок и согласие», пустынность, тьма, холод и мрак.
Можно сказать, что ветер ввел мир в состояние хаоса, перемешан
ности. Ветер, холод, пустынность и тьма открыли природную и че
ловеческую жизнь воздействию какогото другого, третьего, пре
восходящего их уровня.
Система начинает приближаться к точке «ветвления», называ
емой в синергетике моментом бифуркации. Приближение третье
го уровня превращает ее в неустойчивую, нелинейную, динами
ческую, незамкнутую систему. Повышается способность элемен
тов системы к спонтанности и к самоорганизации.
В этой точке повествователь вновь вводит динамические пара
метры. Изменение масштаба повторяется и на уровне персонажей.
От одного, отдельно взятого человека, повествователь переходит к
другим людям, к деревне, к человеческому сообществу. Мраку, хо
лоду и ледяной пустыне противостоит мир людей. Это противо

---

146
стояние вводится ограничительным словом «только»: «Только на
вдовьих огородах около реки светился огонь; далеко же кругом и
там, где была деревня, версты за четыре, все сплошь утопало в ве
черней мгле». Лицо студента «разгорелось» от ветра, «огонь» на
вдовьих огородах ограничивал мрак. Огонь был лишь на перифе
рии обжитого, родного мира. Сама же деревня, как и лес, была по
гружена в холод и тьму.
Здесь повествователь подключает еще один уровень, еще бо
лее усложняющий и без того сложную, неустойчивую, динами
ческую систему. В литературный дискурс вводится внутреннее
измерение — память. Следуя за повествователем, читатель перехо
дит от внешнего к внутреннему, от сегодняшнего, к древнему и
вечному. Переключение это у Чехова часто происходит через бы
товой ряд. Бытовое и будничное предваряет вхождение и вторже
ние небудничного и вечного: «Студент вспомнил, что, когда он
уходил из дому, его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила са
мовар, а отец лежал на печи и кашлял; по случаю Страстной пят
ницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть». Уже в
этом очень простом и логичном сцеплении обстоятельств заложе
но соединение разных уровней: сегодняшнюю бытовую и буднич
ную жизнь определяет событие, происшедшее много веков тому
назад. Ничего не есть в Страстную пятницу означает не просто
воспоминание о неких событиях, а переживание прошлого как на
стоящего. Эта пятница рассказа — и есть та самая Страстная пят
ница. Быт и бытие соединяются в одну сложную, неуравновешен
ную, неустойчивую, динамическую систему.
Теперь читатель в полной мере подготовлен к тому, что ему
предстоит узнать. Повествователь знакомит его с тем, о чем дума
ет в этот миг, «пожимаясь от холода», студент Иван Великопольс
кий. А думал герой о том, «...что точно такой же ветер дул и при
Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была
точно такая же лютая бедность, голод; такие же дырявые соломен
ные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак,
чувство гнета — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что
пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. И ему не хотелось
домой». В этом контексте холодный и пронзительный ветер сим
волизирует нечто другое, противоположное: не хаос, а мертвен
ную вечную повторяемость «бедности, холода», невежества и ни

---

147
щеты всех времен. Жизнь проходит в одном ключе, не открывая
красоты, тепла, глубокого смысла. Здесь «ветер» уничтожает хаос
и перемешанность. Он больше не несет перемен. Повторение од
ного и того же, круговорот «ужасов» жизни обессмысливает саму
жизнь.
Из рассказа Чехова становится ясно, что противостоять этому
может лишь человек. Двум простым деревенским женщинам,
вдовой Василисе и ее дочери Лукерье, Иван Великопольский
рассказывает, что произошло девятнадцать веков назад в точно
такую же «холодную ночь», когда у костра грелся апостол Петр.
В момент рассказа изображенный Чеховым мир размыкается,
становится неустойчивым, нелинейным: «Точно в такую же хо
лодную ночь грелся у костра апостол Петр, — сказал студент,
протягивая к огню руки. Значит, и тогда было холодно». Здесь
повествователь создает типичную фрактальную структуру, осно
ванную на кольцевой причинности и самоподобии. Студент на
поминает слушающим его женщинам о том, как трижды отрекся
в эту ночь от Иисуса апостол Петр, как после третьего раза запел
петух, а Петр вспомнил слова Иисуса — «...трижды отречешься,
что не знаешь меня». Тогда Петр «пошел со двора и горькогорь
ко заплакал».
Как же может человек противостоять собственной слабости,
страху, вековечному ледяному ветру? Только благодаря силе вооб
ражения, сопереживания, помогающим пережить прошлое в его
незаконченности, незавершенности и «незавершимости»: «Вооб
ражаю: тихийтихий, темныйтемный сад, и в тишине слышатся
глухие рыдания...» — говорит Иван Великопольский. Если отрече
ние апостола Петра и его раскаяние были и прошли, если они од
нажды случились и завершились, то это значит, что евангельские
события не имеют отношения к современному человеку. Если же
всякий раз холод и мрак Страстной пятницы возвращают челове
ка в тот самый «тихийтихий, темныйтемный сад», если еван
гельский мир продолжает иметь к нам отношение, то хаос может
вторгнуться в жизнь каждого человека. Иван Великопольский
вздыхает и задумывается. Между тем рассказ этот потрясает слу
шательниц: «Продолжая улыбаться, Василиса вдруг всхлипнула,
слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она зас
лонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Луке

---

148
рья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у
нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдер
живает сильную боль». Это момент соединения разных уровней.
Природное, человеческое и божественное на миг находят друг
друга, стыкуются. Из хаоса рождаются новый «порядок и согла
сие». Тепло, слезы, огонь, совесть и стыд противоположны ветру,
холоду, мраку, ужасам жизни.
Люди могут преодолеть холод и мерзость жизни, если боль
других будет иметь к ним «какоето отношение». В этот миг Иван
Великопольский вдруг понял, что прошлое «...связано с настоя
щим непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого.
И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: до
тронулся до одного, как дрогнул другой». В этом резонансе про
шлого, настоящего и будущего, в этом прорастании одного из дру
гого, в чувстве сострадания, памяти и совести человека открывает
Чехов «высокий смысл» «восхитительной, чудесной» человечес
кой жизни.
Приведем еще один пример дискурса. В «Капитанской дочке»
рассказ о дороге Гринева к месту службы и затем событиях в Бело
горской крепости являет собой череду происшествий, которые
каждый раз ставят героя перед новым выбором. Встреча с Пугаче
вым в степи, возникшее чувство к Маше, соперничество со Шваб
риным и, наконец, обстоятельства, от героя прямо независящие,
являют собой цепь, которую М.Ю. Лотман называл пересечением
границ и которая постоянно поддерживает читательский интерес.
Это пересечение границ и связь текста с широким контекстом —
языковым, историческим, философским, автобиографическим —
делают текст «Капитанской дочки» художественной речью, погру
женной в жизнь, примером литературного дискурса и классичес
ким произведением русской литературы. В сознании читателей
разных поколений продолжается диалог на темы, заданные авто
ром: что важнее — честь или богатство, верность долгу или жизнь,
«милость или правосудие»... Так, Маша Миронова просит у импе
ратрицы «...милости, а не правосудия», догадываясь, что, следуя
закону, нельзя разобраться в «сцеплении» исторических обстоя
тельств
20
.
20