Деятельности

ИССЛЕДОВАНИЕ ВНЕЯЗЫКОВОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ
ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ЯВЛЕНИЙ
Интерес к гипотезе лингвистической относительности, иначе
гипотезе Сепира — Уорфа
1
, объясняется тем, что эта гипотеза
касается проблем, связанных с развитием не только лингвистики,
но и других научных дисциплин, изучающих процессы мышления,
поведения и психологию индивида как представителя некоторой
языковой общности. Исследуя механизм взаимодействия языка,
мышления и мировоззрения некоторого индивида, Б. Л. Уорф
затрагивает фундаментальные проблемы, решение которых оказа-
ло бы существенное влияние на дальнейшее развитие методики
и методологии таких наук, как лингвистика, психология, логика,
а также дало бы возможность сделать прагматические выводы
об управлении поведением индивида в обществе. Эти проблемы
могут быть в самом общем виде определены как взаимодействие
языка и культуры.
Анализ гипотезы лингвистической относительности может осу-
ществляться на двух уровнях: а) гносеологическом, б) онтологи-
ческом. Первый уровень предполагает рассмотрение гипотезы с
методологических, общефилософских позиций с целью выяснения
ее принадлежности к некоторому направлению в философии, ее
связям с теоретическими построениями этого направления и оцен-
ки ее мировоззренческой состоятельности. Большая часть работ
советских исследователей по гипотезе лингвистической относи-
тельности носит именно такой, мировоззренческий характер,
см. напр. [Брутян, 1971, Копнин, 1971]. Второй уровень пред-
полагает анализ исходных понятий гипотезы, проверку их в
смысле достаточно строгой определенности и подтверждение тео-
ретических построений эмпирическими данными. Анализ на гно-
сеологическом и онтологическом уровнях не исключают друг
друга,— именно онтологический анализ позволяет сделать науч-
но обоснованные выводы о мировоззренческой ценности гипотезы,
хотя в теории и эмпирике уровни рассмотрения могут разделять-
1
Обзор некоторых работ, которые мы не упоминаем из-за недостатка ме-
ста, можно найти в следующих источниках: «Психолингвистика»
[А. А. Леонтьев, 1967а, 54—59] и «Теоретическая и прикладная лингви-
стика» [Звегинцев, 1968, 63—94].

---

ся, так как онтологические выводы обладают для эмпирики само-
стоятельной ценностью.
Гипотеза лингвистической относительности, постулирующая
опосредованность мировоззрения индивида тем или иным языком,
восходит к идее В. Гумбольдта об интеллектуальном своеобра-
зии народов, имеющем своей основой деятельность языков
[Humboldt, 1880, 47]. Тезис В. Гумбольдта о языке как внеш-
нем проявлении духа народов [Humboldt, 1880, 52] считается
несостоятельным в современной научной литературе, касающейся
проблем неогумбольдтианства. Опровергая ту идею, что язык на-
родов есть их дух, а их дух есть их язык, критики нередко
забывают, что трудно ожидать от ученого, жившего более ста
лет назад, изложения взглядов на язык в иных терминах, нежели
те, которыми располагал философ и языковед того времени:
В. Гумбольдту и его современникам казалось столь же естествен-
ным пользоваться словом «дух», не заботясь о точном определе-
нии значения этого слова, как современному лингвисту кажется
возможным оперировать такими терминами, как «содержание мы-
сли» или «интеллектуальное содержание высказывания».
Если выразить основную идею В. Гумбольдта в современных
терминах, то окажется, что она имеет приблизительно следую-
щий вид: всякое языковое мышление обладает известной специ-
фикой, возникающей в результате взаимодействия таких факто-
ров, как языковая (знаковая) структура определенного типа и
культура (материальная и интеллектуальная), социально-исто-
рические условия развития в самом широком смысле слова, а так-
же климат и географическая среда. Под общим названием «нео-
гумбольдтианство» в современном языкознании нередко объеди-
няются столь различные теории, как гипотеза Сепира — Уорфа и
теории Лео Вейсгербера,— концепции, фундаментально отличаю-
щиеся одна от другой и требующие особого рассмотрения.
Б. Л. Уорф, формулируя тезис об опосредованности мировоз-
зрения индивида языком, о влиянии последнего на культуру язы-
ковой общности и поведение индивида, ссылается на Э. Сепира
как непосредственного своего предшественника в разработке идей,
называемых сегодня гипотезой лингвистической относительности.
Но Э. Сепир рассматривал эти проблемы с гораздо большей ос-
торожностью, нежели Б. Л. Уорф. Взгляды Э. Сепира на связь
языка, мышления и культуры необходимо оценивать в контексте
всех его работ, что предполагает в идеальном случае выявление
системы научных ценностей и взглядов ученого, функциональной
роли элементов, составляющих эту систему, и сопоставление се-
пировской и уорфианской систем. Если такое сопоставление будет
проведено, выяснится, в какой мере Б. Л. Уорф реинтерпрети-
ровал идеи Э. Сепира и в какой мере его концепция является
логическим развитием сепировских взглядов. Но противоречи-
вость взглядов Э. Сепира несомненна. «Язык и шаблоны нашей
мысли,— пишет он,— неразрывно между собою переплетены; они

---

в некотором смысле составляют одно и то же... Внутреннее
содержание всех языков одно и то же — интуитивное знание опы-
та. Только внешняя их форма разнообразна до бесконечности,
ибо эта форма, которую мы называем морфологией языка, не
что иное, как коллективное искусство мышления, искусство, сво-
бодное от несоответствий индивидуального чувства» [Сепир, 1934,
171]. И далее: «...лучше будет, если мы признаем движение языка
и движение культуры несопоставимыми, взаимно не связанными
процессами. Из этого следует тщетность всяких попыток связы-
вать определенные типы морфологии с какими-то соответствую-
щими ступенями культурного развития. Собственно говоря, вся-
кие такого рода сопоставления просто вздор» [Сепир, 1934, 172].
Но сравним, однако, следующее высказывание: «...в основе
каждого языка лежит как бы определенный чертеж... у каждого
языка есть свой особый покрой. Этот тип, или чертеж, или
структурный «гений» языка, есть нечто гораздо более фундамен-
тальное, нечто гораздо глубже его проникающее, чем та или
другая нами в нем обнаруживаемая черта» [Сепир, 1934, 94].
Или: «Применение этого принципа (принципа соответствия.—
Ю. С.) значительно разнится в зависимости от духа каждого
конкретного языка» [Сепир, 1934, 90].
Именно эта противоречивость позволила считать Э. Сепира
одним из авторов гипотезы лингвистической относительности, хо-
тя Э. Сепир не постулирует без оговорок прямой зависимости
между языком и мировоззрением, а по вопросам культуры прямо
расходится с Б. Л. Уорфом. Все это говорит о неправомерности
сближения взглядов Э. Сепира и Б. Л. Уорфа или по крайней
мере о недостаточной научной доказанности такого сближения
2
.
Но так или иначе Э. Сепир и Б. Л. Уорф пытались раскрыть
механизм взаимодействия языка, мышления и культуры. Другое
дело, современное неогумбольдтианство и прежде всего научная
ориентация такого видного представителя этого направления, как
Лео Вейсгербер. Анализируя взаимосвязь «промежуточного ми-
ра», как он именует язык, и мышления индивида, выявляя спе-
цифику языка, Л. Вейсгербер преследует прежде всего цели
идеологического порядка, а именно стремится доказать превос-
ходство духа немецкого языка над всеми другими и тем самым
превосходство духа немецкой языковой общности [Weisgerber,
1951, 33, 55, 108]. Иными словами, идеи В. Гумбольдта, Э. Се-
пира и Б. Л. Уорфа используются для оправдания национали-
стических построений Л. Вейсгербера. Все это необходимо учиты-
вать при анализе научных концепций, объединяемых под наз-
ванием неогумбольдтианства.
2
Противоположную точку зрения, согласно которой не существует прин-
ципиальной разницы между взглядами Э. Сепира и Б. Л, Уорфа, см.,
например [Landar, 1966, 217].

---

Тезис В. Гумбольдта й его конкретизация в гипотезе лингви-
стической относительности в настоящее время не представляют
собой только метафоры: мы имеем дело с гипотезой, которая опе-
рирует некоторым набором исходных понятий, достаточно строго
определенных. В работе Д. А. Миллера и Д. Мак-Нейла [Miller,
McNeill, 1969] рассматриваются три варианта гипотезы Уор-
фа — сильный, слабый и слабейший.
Сильный вариант относится к сфере мышления как такового,
слабый — к сфере восприятия вообще, а слабейший — к сфере
памяти. «Существенной импликацией сильного варианта гипотезы
является следующее: влияние языка наличествует в сфере по-
знания, где не происходит непосредственно языковых процессов»
[Miller, McNeill, 1969, 733]. Примером такого влияния языка
на мышление является, согласно Миллеру и Мак-Нейлу, понятие
движения в языке индейцев племени навахо, неразрывно связан-
ное с теми типами объектов, на которые движение направлено:
в зависимости от формы объекта (круглый, длинный, прямоуголь-
ный и т. п.) изменяется понятие движения, направленного на
данный объект, т. е. взять веревку и взять мяч не одно и то же
в смысле понятия движения [Miller, McNeill, 1969, 733; со
ссылкой на Хойера]. Такой тип формирования понятий свиде-
тельствует об определенных особенностях невербального мышле-
ния, т. е. раскрывает некоторую специфику категориального ап-
парата познания.
Слабый вариант гипотезы Уорфа в интерпретации Д. А. Мил-
лера и Д. Мак-Нейла формулируется следующим образом: мыш-
ление «...носит отпечаток языка, только когда деятельность ин-
теллекта непосредственно направлена на какие-либо языковые
процессы» [Miller, McNeill, 1969, 734]. Основным понятием
гипотезы при такой ее интерпретации становится возможность
закодирования (codability), понимаемая как степень точности,
с которой язык формирует денотат того или иного референта.
Согласно Брауну и Леннебергу [Miller, McNeill, 1969, 736—
738], возможность закодирования есть свойство, например, цвета,
создаваемое (granted) языком. Это понятие следует отличать от
коммуникативной точности (communication accuracy), которая
является свойством сообщения; коммуникативная точность созда-
ется коммуникативной ситуацией, под которой понимаются, на-
пример, различия между наборами образцов цвета по качеству,
т. е. по интенсивности, по оттенкам [Miller, McNeill, 1969,
740—741; со ссылкой на Лантца и Стеффльра].
Слабейший вариант гипотезы формулируется следующим об-
разом: язык не оказывает влияния на процессы восприятия, но
это влияние отчетливо проявляется в процессах запоминания и
возобновления в памяти ранее полученной информации (remem-
bering). Здесь Миллер и Мак-Нейл опираются на большое коли-
чество различных экспериментов, осуществленных многими уче-
ными (Brown and Lenneberg, 1954; Glanzer and Clark, 1962; Koen,

---

1965; Lantz, 1963; Lantz and Lenneberg, 1966; Lantz and Stef-
flre, 1964; Lenneberg and Roberts, 1956; Van de Geer, 1960;
Van de Geer and Frijda, 1960].
«Ограничение влияния языка сферой памяти не означает, что
язык оказывает ограниченное влияние. Всякий процесс познания,
связанный с использованием накопленной информации, может
оказаться под косвенным влиянием того факта, что процесс на-
копления и информации осуществляется посредством некоторого
языкового кода» [Miller, McNeill, 1969, 741]. Таким образом,
слабейший вариант гипотезы Уорфа позволяет наиболее осторож-
но и в то же время наиболее точно выявить те сложные связи,
которые существуют между языком, мышлением и познанием.
По мысли Б. Л. Уорфа [Уорф, 1960, 135-168; 1960а, 169—
182; 19606, 183-198; Whorf, 1938, 275—286], каждый язык,
обладая только ему одному присущей спецификой, определяет
тем самым способ видения мира индивидом. Сегментация и оцен-
ка окружающей действительности координированы с языковыми
категориями, определяются структурой языка, иерархией состав-
ляющих эту структуру элементов. Следствием этого является ав-
тохтонность языка (языков) по отношению к некоторому другому
языку (языкам), автохтонность языкового мира, представленного
в языке, неоднозначность высказываний при общении (посред-
ством перевода) носителей разных языков, различия в мате-
риальной и интеллектуальной культуре, неидентичность языково-
го и неязыкового поведения носителей того или иного языка.
В доказательство этой своей основной идеи Б. Л. Уорф исполь-
зует методику, которую Э. Леннеберг [Lenneberg, 1953, 454—
464, 468 etc.] называет cross-cultural comparison,—сравнени-
ем (языковых) элементов разных культур. Э. Леннеберг доказы-
вает несостоятельность методики перевода, состоящей в описании
значения высказывания, разложенного на морфемы: «Методоло-
гически иногда может быть полезно выяснить некоторое общее
значение морфемы или лексемы; но не следует путать такое
абстрагированное значение со значением сегмента высказывания,
поддающегося выделению. Общее, абстрактное значение, так ска-
зать, никогда не имеет реальности. Не имеет смысла сопоставлять
общее значение высказывания с последовательностью абстракт-
ных, общих значений морфем, из которых оно состоит» [Len-
neberg, 1953, 465]. Сравнение смысла двух высказываний воз-
можно, по Леннебергу, лишь на основе суммы ассоциаций, свя-
занных с высказыванием в целом (the sum of associations
bound up with the complete utterance [Lenneberg, 1953, 466]).
Следовательно, для сравнения процессов мышления (the way
of thinking), как они отражены в различных языках, необ-
ходимо сравнение по смыслу, а не значению (эти термины мы
употребляем по Г. Фреге, см. [Frege, 1892]). «Следовательно,
лингвистические доказательства такого типа приобретают или ут-
рачивают значение в зависимости от того, какой ф и л о с о ф -

---

с к о й к о н ц е п ц и и п е р е в о д а (разрядка наша.— Ю. С.)
придерживается исследователь» [Lenneberg, 1953, 465]. Един-
ственно надежные лингвистические данные в исследованиях тако-
го типа состоят, по выражению Э. Леннеберга, в том, как проис-
ходит процесс коммуникации, но не в том, что является его
предметом (the how of communication and not the what)
[Lenneberg, 1953, 467]. Это «как», т. е. возникновение языковых
сигналов, можно рассматривать как кодификацию сообщения. Тог-
да основным понятием исследования становится codability, воз-
можность закодировать, т. е. наличие большего или меньшего ко-
личества языковых знаков, коррелированных с некоторыми дено-
татами, и более или менее строгая дифференциация этих знаков
по значению. Чтобы проверить справедливость утверждения, сог-
ласно которому языковое поведение индивида непосредственно
связано с процессом познания, Э. Леннеберг ставит эксперимент
по распознаванию цветовых оттенков, более или менее точно за-
кодированных в английском языке, и приходит к выводу, что
носитель языка тем быстрее распознает и тем точнее определяет
соответствующие цветовые стимулы, чем большим количеством
дифференцированных языковых знаков он располагает в семанти-
ческом поле цвета
3
. Проблема цветообозначения давно привле-
кает внимание лингвистов и психологов, так как фономен цвета
дает возможность поставить различные эксперименты с целью
выявления связей между речевым и познавательным поведением
человека.
В этой связи серьезного внимания заслуживают работы
Ф. Н. Шемякина [Шемякин, 1960, 5-48; 1960а, 49—61; 19606,
72—75; 1967, 38—55], Е. Д. Любимовой [Любимова, 1960, 62—
71], 3. М. Истоминой [Истомина, 1960, 72—102; 1960а; 103—
113]. Их основной тезис «чувственное обобщение предшествует
словесному»
4
нельзя, однако, считать полностью доказанным, ибо
авторы не объясняют, как формируется только чувственное обоб-
щение, в какой форме оно репрезентируется и осознается. По
данным Э. Леннеберга, языковое членение мира является факто-
ром, далеко не безразличным для формирования чувственного
обобщения [Lenneberg, 1953, 468—469]. Фактический материал,
представленный в указанных статьях, можно интерпретировать
как не противоречащий гипотезе лингвистической относительно-
сти, а скорее подтверждающий ее.
Хотя Ф. Н. Шемякин и указывает на «ошибочность заклю-
чений от языка к цветоразличению» [Шемякин, 1960, 38], сле-
дует подчеркнуть, что способность индивида к цветоразличению
явно связана с тем, какой набор названий цвета дан тому же
индивиду в языке. Этот набор, являющийся результатом интел-
3
Физиологически каждый нормальный индивид способен различать около
10 миллионов цветовых оттенков [Lenneberg, 1953, 468].
4
См.: От авторов. «Изв. Акад. пед. наук РСФСР», вып. ИЗ, 1960, стр. 4.

---

лектуально-практической деятельности языковой общности в не-
которой социальной и географической среде, представляет собой
матрицу, налагаемую индивидом на те или иные явления и про-
цессы окружающей действительности. Физиологическая способ-
ность индивида к цветоразличению существует в потенции, но
реально он оперирует только теми цветовыми названиями, какие
даны ему в языке. С этой точки зрения можно говорить о язы-
ковом цветоразличении и физиологической способности индивида
различать цвета. «Стало общепризнанным,— пишет Ф. Н. Шемя-
кин,— что соединение в одном слове обозначений для разных
цветов нельзя рассматривать как свидетельство бедности цвето-
ощущений. Оно скорее должно рассматриваться как результат
бедности языка
5
, которая вытекает из трудности выразить при
помощи слов различия в цвете. В ходе развития человечества
изменяется и развивается не цветовое зрение, но названия цвета.
Они лишь постепенно приспосабливаются и оказываются приспо-
собленными к трихроматической системе цветового зрения» [Ше-
мякин, 1960, 43]. Итак, вопрос сводится не к проблеме цвето-
различения, а к проблеме развития названий цвета, т. е. к тому,
каким набором цветообозначений оперирует индивид в речевой
деятельности. Языковой набор цветообозначений отличается от
языка к языку: «зарегистрировано около 30 ненецких названий
цвета»,— пишет Ф. Н. Шемякин. Вряд ли это число значительно
отличается от реально существующего в языке. Такие языки,
как русский, английский или французский, располагают каждый
приблизительно сотней простых, т. е. состоящих из одного слова,
названий цвета. Составные названия цвета в ненецком не разви-
ты, в немецком же их насчитывается около 500 (Дж. Кениг),
а в английском, включая специализированные (торговые и пр.) —
около 4000 (Мэрц и Поль)» [Шемякин, 1960б, 57]. Интересно
и следующее замечание Ф. Н. Шемякина: «Те уровни светлот,
которые по-русски обозначаются словом серый, по-ненецки обоз-
начаются тремя словами: хорха, халэв, силер. Ни одно из них
не является названием для единичного «оттенка» серого цвета,
и различие между ними состоит, по-видимому, в том, что первое
обозначает преимущественно его относительно светлые, а послед-
нее—относительно темные ступени» [Шемякин, 1960б, 52].
Недооценка уже существующей в языке системы цветообозна-
чения присуща такому видному ученому, занимавшемуся вопро-
сами психологии и социологии мышления, как К. Р. Мегрелидзе
(Мегрелидзе, 1965). Считая, что «если что-либо не различается
в восприятии, оно не различается также и в речи» [Мегрелидзе,
1965, 215], что «определенное качество входило в сознание чело-
5
Ср. у К. Р. Мегрелидзе: «Цвета не различались в речи, потому что люди
не имели никаких практических оснований дифференцированно воспри-
нимать эти цвета, а совсем не потому, что словарный запас языка был
беден» [Мегрелидзе, 1965, 200].

---

века и осваивалось речью по мере того как оно внедрялось в
обиход человеческой практики» [Мегрелидзе, 1965, 212],
К. Р. Мегрелидзе подчеркивает важность в формировании цвето-
обозначения прежде всего человеческой практики, оставляя в сто-
роне вопрос о роли языка в этом формировании.
По мысли Ф. Н. Шемякина и К. Р. Мегрелидзе, индивид
познает окружающую действительность вначале только в чув-
ственно-практическом плане, а затем осуществляет (неясно, прав-
да, каким путем) реализацию и отражение чувственно-практиче-
ского опыта в языке. Таким образом, опыт и язык существуют
на двух разных уровнях, пересекаясь только в той точке, кото-
рая нужна, чтобы объяснить проблему цветообозначения. С этой
точки зрения не представляется возможным выяснить, как фор-
мируются названия цветов, ибо появление новых форм цвето-
обозначения среди уже существующей номенклатуры невозможно
по той причине, что чувственно-практический опыт и язык раз-
виваются на разных уровнях, и практический опыт,- отделенный
от языкового, не дает языку развить новые системы значений.
Поэтому Ф. Н. Шемякин и К. Р. Мегрелидзе не могут также
признать, что исторически цветовое видение мира изменялось,
вернее, для определенных периодов языковое цветоразличение
было различным, хотя приводимые ими факты говорят именно в
пользу этой точки зрения.
Интересные данные, связанные с проблемой цветообозначения
и хорошо согласующиеся с экспериментами Э. Леннеберга, при-
водятся также в работе В. А. Московича (Москович, 1969). Со-
гласно В. А. Московичу, специфика цветообозначения тесно свя-
зана с такими факторами, как уровень культуры, и с тем или
иным типом билингвизма (об этом смотри также [Верещагин,
I960]).
Рассмотрим еще несколько работ по экспериментальной про-
верке гипотезы лингвистической относительности. В эксперименте
Г. Маклея и его сотрудников индейцам племени навахо предъяв-
ляли синюю линейку, зеленую рулетку, зеленую свечу и кусок
синего электрического провода [Maclay, 1958, 223]. Исходя из
того, что в языке навахо необходимо употребить разные гла-
гольные основы, чтобы сказать, например, «я беру веревку»,
«я беру одеяло» [Maclay, 1958, 222], исследователи выдвинули
гипотезу, согласно которой носители языка А, объединяющего
референты х и у, будут давать одну и ту же неязыковую реак-
цию при предъявлении соответствующих предметов, а носители
языка Б, разделяющего референты х и у, дадут две различные
реакции при их предъявлении (Maclay, 1958, 228). Эксперимен-
тальная проверка не подтвердила выдвинутой гипотезы, и был
сделан вывод о непредсказуемости неязыкового поведения, со-
относимого с некоторой языковой категорией (Maclay, 1958,
228), ибо, по мнению экспериментаторов, невозможно найти два
таких объекта, которые можно было бы классифицировать с по-

---

мощью только одного набора языковых средств, иными словами,
при проведении экспериментов подобного типа вероятно появле-
ние не одной языковой модели, ожидаемой экспериментатором,
а нескольких, совершенно различных по структуре [Maclay,
1958, 228—229]. Таким образом, постановка эксперимента требует
глубокого знания языка, носителями которого являются испы-
туемые. Г. Маклей совершенно справедливо обращает внимание
на то, что необходимо учитывать, с какой частотностью появ-
ляется та или иная языковая модель на речевом уровне [Maclaj,
1958, 229]. Весьма существенным в исследовании Г. Маклея пред-
ставляется следующий вывод: феномен реальной действительно-
сти вовсе не соответствует однозначно некоторой языковой струк-
туре; связи, коррелирующие предмет по принципу референции с
некоторым лингвистическим фактом, значительно более слож-
ны, чем это предполагают экспериментаторы, ожидая, что реак-
ция испытуемого будет иметь своей основой всегда одну и ту же
понятийную и языковую структуру при предъявлении одного и
того же предмета реальной действительности.
В эксперименте Д. Кэррола и Д. Касагранде [Carroll, 1963]
испытуемым предлагались три картинки, на одной из которых
(картинка а) была изображена женщина, закрывающая крышку
коробки, на другой (картинка б) — женщина, накрывающая
швейную машину куском материи, и на третьей (картинка в)
женщина, накрывающая крышкой ящик с продуктами [Car-
roll, 1963, 14]. В ходе эксперимента индейцы племени хопи об-
наружили тенденцию сопоставлять картинки а ж в, потому что
на обеих изображалось закрытие отверстия («closing an ope-
ning»), тогда как носители английского языка обнаружили тен-
денцию сопоставлять картинки б и в на том основании, что на
них был изображен процесс закрывания («covering») [Carrol],
1963, 14). Из данных эксперимента Д. Кэррол делает вывод, что
язык заставляет носителей его констатировать некоторое разли-
чие в опыте, которое носитель другого языка не улавливает, По
мнению Д. Кэррола, настоящий билингвизм и точный перевод
возможны при учете в преподавании системных различий между
языками (Carroll, 1963, 1) и в то же время «view of the
world» зависит от социальных и исторических факторов и, по
всей вероятности, определяется ими [Carroll, 1963, 19].
В работах Ч. Осгуда [Osgood, 1967; Triandis and Osgood.
1958] значение слова исследуется при помощи техники семанти-
ческого дифференциала на основе факторного анализа, осущест-
вляемого посредством набора шкал: фактор оценки, представлен-
ный шкалами типа good-bad (хороший — плохой), pleasant —
unpleasant (приятный — неприятный) и positive — negative
(положительный — отрицательный); фактор силы, представлен-
ный шкалами типа strong — weak (сильный — слабый), heavy —
light (тяжелый — легкий) и hard — soft (твердый — мягкий);
фактор активности, представленный шкалами типа fast — slow

---

(быстрый — медленный), active — passive (активный — пассив-
ный) и excitable — calm (возбудимый — спокойный) [Osgood,
1967, 373]. В ходе эксперимента обнаружилось, что семантиче-
ский дифференциал слова, определяемый носителями различных
языков и, следовательно, представителями различных культур,
неодинаков: «Прогресс есть нечто хорошее — сильное — активное
для всех народов, кроме финнов, для которых это нечто пас-