Вслед за нашумевшей концепцией эмоционального интеллекта Дэниел

Извечный спор
Сегодня если кто и помнит философа XVII века Томаса Гоббса, то
в основном как автора утверждения, что человеческая жизнь в ее
природном состоянии – то есть без жесткого внешнего управления –
“отвратительна, по-звериному жестока и коротка”, это война всех против
всех. Невзирая на эти суровые и циничные воззрения, сам Гоббс не был
таким уж черствым человеком.
Однажды, прогуливаясь по Лондону, он наткнулся на больного
старика, просившего подаяние. Сердце Гоббса сжалось при виде нищего, и
он дал ему щедрую милостыню. Друг философа спросил его, поступил бы
он так же, если бы религия и общественная мораль не предписывали
помогать нуждающимся. Гоббс ответил утвердительно и объяснил это так:
при виде страданий старика он сам испытал боль и потому, хоть сколько-
нибудь облегчив подаянием страдания нищего, помог и самому себе
[163]
.
Эта история говорит о том, что в нашем стремлении помогать другим
кроется своеобразная корысть. Одна из современных экономических

---

теорий, следуя по стопам Гоббса, утверждает, что люди занимаются
благотворительностью отчасти потому, что им приятно представлять либо
облегчение,
которое
испытают
нуждающиеся,
либо
собственное
облегчение при избавлении от тягот сострадания.
Новейшая версия этой теории вообще пытается свести проявления
альтруизма к искусной маске эгоизма
[164]
. По одной из версий, под
состраданием скрывается волеизъявление “эгоистичного гена”, который
стремится увеличить свои шансы на распространение, побуждая хозяина
собирать плату за благодеяния или помогать близким родственникам –
носителям того же гена
[165]
. В определенных случаях такие объяснения
выглядят убедительно.
Но есть и другая точка зрения, предлагающая более прямое – и притом
универсальное – объяснение. Еще в III веке до нашей эры, задолго
до Гоббса, китайский мудрец Мэн-цзы писал: “У всех людей есть разум,
неспособный выносить чужие страдания”
[166]
.
В наше время данные нейронауки укрепляют позицию Мэн-цзы в этом
извечном споре. Когда мы видим, как кому-то плохо, в нашем собственном
мозге включаются те же нейронные цепи, и нечто вроде возникающего
эмпатического резонанса служит прелюдией к состраданию. У родителей
плачущего младенца в мозге эхом отражается нейронная активность
ребенка, и они автоматически стремятся успокоить малыша.
Наш мозг изначально настроен на доброту. Мы автоматически
бросаемся на помощь испуганному ребенку, у нас автоматически возникает
желание обнять улыбающегося малыша. Такие эмоциональные порывы
доминантны: они вызывают у нас невольную и мгновенную реакцию. То,
как быстро мы переходим от эмпатии к действию, подразумевает
существование нейронных систем, настроенных именно на такую
последовательность. Ощущение, что кому-то плохо, толкает нас на помощь.
Когда мы слышим крик боли, у нас активируются те же зоны мозга,
что и при ощущении собственной боли, а с ними еще и премоторная кора,
что означает готовность к действию. Аналогично, когда кто-то печально
повествует о своих несчастьях, у слушателя активируется двигательная
кора, управляющая движениями, а также миндалина и связанные с ней
нейронные сети, ответственные за грусть
[167]
. Когда мозг приходит в то же
состояние, что у рассказчика, он отправляет сигнал в двигательные зоны, и
мы готовимся подобающим образом отреагировать. Таким образом,
изначальное восприятие направляет наше поведение
[168][169]
.
Нейронные сети, ответственные за восприятие и действие, оперируют

---

одним и тем же языком сигналов. Этот общий код позволяет почти
мгновенно переходить от первого процесса ко второму. Когда мы видим
эмоцию на чьем-то лице, слышим интонацию или обращаем внимание на
какую-то историю, в нашем мозге мгновенно возбуждаются нейроны,
раскрывающие суть заложенного в воспринятых сигналах сообщения.
Открытие этого общего кода предвосхитил Чарльз Дарвин, который
еще в 1872 году написал трактат об эмоциях, до сих пор пользующийся
уважением ученых
[170]
. Хотя Дарвин считал эмпатию фактором,
способствующим выживанию, в популярных искаженных трактовках его
эволюционных идей природу преподносят как “кровавый мир когтей и
зубов” (так выразился Теннисон относительно беспрестанной выбраковки
слабых)
[171]
. Такой образ мил социальным дарвинистам: они искажают
идеи Дарвина, чтобы научно обосновать жадность.
Дарвин считал, что любая эмоция предрасполагает организм к тому
или иному действию: страх побуждает замереть или бежать, гнев –
сражаться, радость – обнять, и так далее. Исследования с применением
нейровизуализации показали, что на нейробиологическом уровне он был
прав: любая эмоция означает побуждение к действию.
Нижний путь переводит эту связь между чувством и действием на
межличностный уровень. Например, если мы видим, как человек проявляет
испуг – пусть даже только движениями или позой, – в нашем мозге
активируется нейронная сеть страха. Одновременно с этим эмоциональным
заражением возбуждаются зоны мозга, ответственные за действия,
продиктованные страхом. И так с любой эмоцией, будь то гнев, радость,
печаль или что-то еще. Таким образом, эмоциональное заражение не
ограничивается простой передачей чувств, оно автоматически готовит наш
мозг к соответствующим действиям
[172]
.
Один из законов природы гласит, что биологические системы
стремятся к минимальным тратам энергии. Следовательно, одновременно
активируя нейроны восприятия и действия, мозг экономит силы. И эта
экономия распространяется на межмозговое взаимодействие. Когда кому-то
плохо, эта прямая связь восприятия с действием делает оказание помощи
естественным побуждением мозга. Чувствовать вместе с человеком
предполагает действовать ради него.
Разумеется, есть данные о том, что во многих ситуациях люди более
склонны помогать своим близким, чем незнакомцам. Тем не менее
эмоциональная сонастройка с незнакомцем, попавшим в беду, заставляет
нас помогать этому человеку так же, как мы помогли бы кому-то родному.

---

Например, в одном исследовании испытуемые сталкивались с маленьким
бездомным сиротой. И чем больше их трогала история ребенка, тем с
большей вероятностью они давали ему деньги или даже предлагали
временно пожить у них – и это не зависело от социальной дистанции
между ними.
Стремление помогать в первую очередь подобным себе исчезает, стоит
только столкнуться лицом к лицу с человеком, истерзанным болью или
попавшим в настоящую беду. В таких обстоятельствах между нашим
мозгом и мозгом незнакомца мгновенно устанавливается глубинная связь,
которая заставляет нас воспринимать его страдания как свои – и приходить
в состояние готовности броситься на помощь
[173]
. А на протяжении почти
всей истории человечества мы сталкивались с попавшими в беду именно
лицом к лицу – нас разделяли считаные метры, а не сегодняшний арсенал
удаленного общения.
Но вернемся к непростому вопросу. Если человеческий мозг устроен
так, чтобы мы улавливали чужие страдания и спешили на помощь, то
почему мы не всегда помогаем нуждающимся? Эксперименты в области
социальной психологии предлагают множество ответов, но самый простой
из них указывает на помеху в виде реалий современной жизни: между нами
и нуждающимися обычно есть какая-то дистанция. На расстоянии можно
“сочувствовать головой” – испытывать когнитивную эмпатию, – но прямого
эмоционального заражения не происходит. Или, что еще хуже, мы можем
просто симпатизировать несчастным, сожалеть об их страданиях, ни
в малейшей степени эти страдания не ощущая
[174]
. Отношения на
расстоянии гасят естественные позывы помочь.
Престон и де Вааль замечают: “Сегодня, в эпоху электронной почты,
ежедневных поездок, частых переселений и спальных районов, все больше
факторов работает против автоматического и точного восприятия чужих
эмоций, без которого эмпатия невозможна”. Современная социальная и
виртуальная разобщенность внесла аномалию в человеческую жизнь, хоть
она и кажется нам нормальной. Такая обособленность приглушает
эмпатию, а без нее альтруизм сбоит.
Давно бытует мнение о том, что человек по натуре своей
сострадателен и эмпатичен, невзирая на отдельные проявления низости,
однако на нас обрушивается лавина печальных примеров из истории,
заставляющая усомниться в этом, и слабый голос науки не может
противостоять новостной шумихе. Но попробуйте провести мысленный
эксперимент:
представьте,
сколько
возможностей
совершить

---

антиобщественный поступок – от простой грубости или обмана до
убийства или изнасилования – было у людей по всему миру сегодня.
Поставьте это число в знаменатель дроби, а в числитель – количество
реально совершенных за сегодняшний день антиобщественных деяний. Это
отношение совершенных дурных дел к потенциальным в любой день года
близко к нулю. А если в качестве числителя взять количество добрых дел,
то отношение доброты к бессердечию всегда будет больше единицы (хотя,
если смотреть новости, кажется, что всё наоборот).
Гарвардский профессор психологии Джером Каган предложил это
мысленное упражнение, чтобы проиллюстрировать простой постулат:
в целом доброты в нас куда больше, чем подлости. “Хотя люди
унаследовали биологические черты, заставляющие их чувствовать гнев,
ревность, эгоистические побуждения или зависть и, следовательно, вести
себя грубо, агрессивно или жестоко, – пишет Каган, – они также
унаследовали гораздо более выраженную биологическую склонность к
доброте, состраданию, сотрудничеству, любви и заботе – в особенности по
отношению к нуждающимся”. Это встроенное моральное чувство, по его
словам, и есть “биологическая особенность нашего вида”
[175]
.
Выяснив, что устройство наших нейронных сетей заточено в большей
степени под эмпатию, обеспечивающую сострадание, нейронаука снабдила
философов обоснованием вездесущности альтруистических порывов.
Философам больше не нужно искать объяснение самоотверженным
поступкам, зато они могли бы подумать над загадкой, отчего в несметном
множестве случаев жестокие поступки все же не совершаются
[176]
.

---