Вслед за нашумевшей концепцией эмоционального интеллекта Дэниел

Боль отверженности
Момент истины у Мэри Даффи наступил на утро после операции по
поводу рака груди: она вдруг поняла, что больше не личность, а просто
“карцинома из палаты Б-2”. Мэри еще дремала, как вдруг ее окружили
незнакомцы в белых халатах – врач и группа студентов-медиков. Врач
молча сбросил с нее одеяло и распахнул ночную рубашку, выставив ее
наготу на всеобщее обозрение так равнодушно, словно она была всего
лишь манекеном.
Мэри, не в силах протестовать, сумела лишь саркастически
вымолвить: “И вам доброго утра, доктор”. Но врач пропустил ее слова
мимо ушей и пустился читать лекцию студентам, сгрудившимся вокруг ее
постели. Они разглядывали ее обнаженное тело холодно и отстраненно.
Наконец врач снизошел до прямого обращения к Мэри, мимоходом
спросив:
– Газы уже выпустили?
Пытаясь привнести в ситуацию немного человечности, она съязвила:
– Нет, до третьего свидания я предпочитаю этого не делать.

---

У врача сделался обиженный вид, словно она подвела его
[308]
.
В чем Даффи в тот момент отчаянно нуждалась, так это в том, чтобы
доктор как-то подтвердил, что она все еще личность. Даже небольшого
жеста было бы достаточно, чтобы она ощутила хоть каплю собственного
достоинства. Она нуждалась лишь в минутном обращении как с “Ты”, но ее
обдали ледяным “Оно”.
Мы все с трудом переносим ситуации, когда тот, от кого мы ожидали
хоть какого-то участия, не замыкает контур обратной связи со своей
стороны. В результате мы чувствуем себя покинутыми, прямо как дети,
лишенные материнского внимания.
Эта душевная боль имеет вполне материальную нейронную природу.
Сигналы о социальной отверженности регистрирует та же самая область
мозга, что отвечает и за физические страдания, – передняя поясная кора
(ППК), которая в числе прочего генерирует и ощущение физической
боли
[309]
.
Ученые из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Мэттью
Либерман и Наоми Айзенбергер предполагают, что ППК работает как
нейронная сигнализация, задача которой – распознать угрозу отвержения и
предупредить другие зоны мозга, чтобы они приняли меры
[310]
. По
существу, считают ученые, она образует часть “системы социальной
привязанности”, которая использует для своих целей нейронные цепи,
изначально предназначенные для передачи сигналов о причинении
физического вреда.
Отвержение рассматривается как первичная угроза, предполагающая
существование в мозге механизмов приоритетной обработки сигналов о
ней. В доисторические времена, напоминают нам Либерман и Айзенбергер,
для человека было жизненно важно принадлежать к группе. Изгнание
означало смертный приговор – как сегодня для новорожденных детенышей
млекопитающих в дикой природе. Ученые предполагают, что такая
чувствительность к социальному неприятию могла развиться у мозгового
центра, ответственного за боль, как средство предупреждения об угрозе
изгнания и, возможно, побуждения к налаживанию отношений с другими
членами группы.
Эта теория придает смысл метафорам, которые мы используем для
описания болезненного ощущения отверженности: “разбитое сердце”,
“душевные раны” и все подобные выражения подразумевают физическую
природу эмоциональных страданий. Вообще во многих языках слова для
описания социально обусловленной боли заимствованы из описаний боли

---

физической.
Что показательно, детеныш обезьяны с поврежденной ППК не кричит
от страха и огорчения, когда его разлучают с матерью. В природе такая
сдержанность может стоить ему жизни. И наоборот, обезьяна-мать с
повреждениями ППК, услышав крик детеныша, не спешит прижать его к
себе, чтобы защитить от опасности. У людей, когда мать слышит детский
крик, ее ППК демонстрирует активность до тех пор, пока она не
предпримет какие-то действия.
Потребность быть вместе восходит к нашим далеким предкам. Это
может служить объяснением тому, что за слезы и смех отвечают соседние
участки ствола головного мозга – наиболее древней его части
[311]
. Смех и
плач вырываются у нас спонтанно в самые важные моменты социальной
жизни – при чьем-то рождении или смерти, на свадьбе или при
долгожданном воссоединении. Горе, которое мы испытываем при разлуке,
и радость при обретении близости говорят о первозданной мощи
потребности быть вместе.
Когда потребность в близости остается неудовлетворенной, могут
появиться эмоциональные нарушения. Психологи используют термин
“социальная депрессия” для обозначения особого состояния, вызванного
проблемными, балансирующими на грани разрыва отношениями.
Социальное отвержение – или страх оказаться отвергнутым – одна из
самых распространенных причин тревожности. Чувствуем ли мы себя
включенными в общество, зависит не столько от числа контактов или
знакомств, сколько от того, как нас принимают несколько самых важных
людей в нашей жизни
[312]
.
Нет ничего удивительного в том, что в нас вмонтированы системы
предупреждения о возможности оказаться покинутыми, разлученными или
отверженными: когда-то подобные ситуации угрожали нашим предкам
гибелью, хотя сегодня эта угроза чисто символическая. И все же, когда мы
надеемся, что в нас будут видеть “Ты”, а с нами обращаются как с “Оно”,
словно мы ничего не значим, это ранит особенно больно.