Классицистический перевод. Романтический перевод

1.4. Романтический перевод.
Как было показано в предыдущей главе, уже к концу XVIII столетия немецкая переводческая традиция стала выдвигаться на ведущее место в европейской литературе. К началу следующего XIX в. мысль об особой «переводческой миссии» немцев начинает все чаще звучать со страниц издававшихся в Германии книг, статей, писем. Прежде всего, естественно, сказанное относится к представителям романтической школы, один из основоположников которой – А. Шлегель утверждал в письме к поэту Л. Тику, что честь открытия истинно поэтического искусства перевода была предназначена именно немцам. В аналогичном духе высказывались и его собратья. Видный теоретик романтической школы Ф.Д. Шлейермахер отмечал, что подлинный расцвет немецкого языка, раскрытие его внутренних сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь благодаря многостороннему общению с иноязычными авторами. Другой выдающийся романтик – писатель и мыслитель Новалис, определивший специфику немецкого духа как сочетание космополитизма с сильнейшим индивидуализмом, считал, что немцы – единственный народ, для которого переводы стали подлинным средством развития.
Расцвет переводческой деятельности в Германии на рубеже XVIII–XIX вв. отмечали и позднейшие исследователи. Как заметил один из известных историков перевода, в рассматриваемую эпоху вряд ли можно назвать какого‑либо видного литератора, который не выступал бы в роли переводчика, а многие получили известность именно благодаря переводам. О какой‑либо необъективности немецких авторов, обусловленной национальными пристрастиями, здесь вряд ли можно говорить, поскольку аналогичные высказывания можно найти и в трудах их зарубежных коллег, в том числе и русских. Так, Ф.Д. Батюшков указывал в 20‑х годах XX столетия, что немцы справедливо считаются лучшими переводчиками среди всех народов Западной Европы. Десятилетие спустя будущий академик М.П. Алексеев также отводил немецкой переводной литературе первое место, отмечая ее обилие и высокое качество. Число подобных высказываний можно было бы легко умножить…
Помимо практической деятельности в интересующей нас области для представителей немецкого романтизма было характерно стремление теоретически осмыслить феномен перевода – не только в собственно филологическом, но и в философско‑эстетическом плане. В первую очередь в этой связи привлекает внимание наследие упомянутого выше Новалиса (настоящее имя – Фридрих фон Гарденберг (1777–1801)), писавшего в своих «Фрагментах»: «Перевод бывает или грамматическим, или же он изменяет произведение, или же он претворяет произведение в миф. Мифотворческие переводы суть переводы в самом высоком смысле. Они передают чистую идеальную сущность индивидуального художественного произведения. Они передают нам не реальное произведение, но идеал его
Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не существует. Только в некоторых критических сочинениях и описаниях произведений искусства можно найти следы подобного уменья. Для этого нужен человек, в сознании которого полностью соединились поэзия и философия. Греческая мифология частью является подобного рода переводом национальной поэзии. Так же и современная мадонна есть миф в этом смысле.
Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном значении термина. Для них требуется большая ученость, но способности только дискурсивные.
Для переводов‑переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий поэтический талант. Иначе они легко впадают в пародийность, как, например, перевод Гомера ямбами у Бюргера, перевод Гомера у Попа или все французские переводы, вместе взятые.
Настоящий переводчик этого направления должен быть поэтом на деле, должен передавать идею целого и так и иначе. Он должен быть поэтом поэта, и поэт должен у него сразу говорить и по‑своему и так, как этого хочет переводчик. В сходных отношениях состоит гений человечества с отдельным человеком.
Не только книги, все можно переводить одним из трех способов, описанных мною»
Приведенная цитата наглядно иллюстрирует отмеченную в предыдущем параграфе особенность романтического перевода – его связь с понятием эстетического идеала, открывающегося благодаря интуитивному прозрению. Отсюда – при всем неприятии «французской» (т. е. классицистической) переводческой традиции – принципиальная возможность для переводчика приблизиться к оригиналу в большей степени, нежели этого сумел достичь автор исходного текста, т. е. фактически «улучшения» последнего. Не случайно Новалис утверждал, что современный ему немецкий Шекспир стоит «выше» английского, а сам же перевод считал таким же творчеством, как и создание оригинального произведения, – к тому же гораздо более трудным и редким. Причем – сколь ни парадоксальным выглядит подобный вывод – если исходить из буквального смысла приведенной выше цитаты, то придется признать, что менее всего подобная характеристика приложима к «переводам в обыкновенном значении термина», которые Новалис называет грамматическими, т. е. к собственно переводу, поскольку последний принадлежит к области филологической техники. Сам же этот аспект, т. е. переводческая практика, интересовал Новалиса относительно мало, а его собственный опыт в данной области (в отличие от остальных ведущих романтиков) был довольно незначительным.
Хотя сформулированные романтиками принципы художественного перевода, как отмечалось выше, были тесно связаны с их философско‑эстетическими воззрениями, объективно они во многих моментах оказались близки взглядам крупнейших представителей немецкой культуры конца XVIII – начала XIX столетия, не принадлежавших к романтическому направлению, – В. фон Гумбольдта и И.В. Гёте.
В. Гёте и проблемы перевода
В ту же эпоху, когда формировалось романтическое на­правление и выступал со своей концепцией В. фон Гум­больдт, по вопросам перевода высказывался и классик немец­кой литературы Иоганн Вольфганг Гёте (1749—1832). Его отношения с романтиками складывались достаточно сложно, что сказывалось порой и в интересующей нас области. Так, например, Гёте, как и Гумбольдт, высоко ценил немецкую версию гомеровского эпоса, созданную Фоссом, тогда как романтики, устами Ф. Шлегеля, объявляли последнего пере­водчиком, лишенным исторического и критического чутья (что отчасти могло объясняться враждебным отношением к романтизму самого Фосса). Вместе с тем суждения самого Гёте, относящиеся к разным периодам его жизни, не вполне совпадают, что позволяет говорить об определенной эволю­ции переводческих воззрений «веймарского олимпийца».
Прежде всего упоминают обычно относящуюся к 1813 г. Речь памяти Виланда, в значительной степени воспроизводя­щую идеи, высказанные Гёте еще в 1801 г. в письме к англий­скому переводчику «Германа и Доротеи». Здесь говорится о двух возможных принципах перевода: один требует перенес­ти иностранного автора к читателям, чтобы последние могли увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предпола­гает переселение в чужую страну и приспособление к усло­виям жизни автора, складу его языка и остальным особенно­стям. Признавая, что у обоих методов есть свои достоинства и удачи, Гёте тем не менее ставит в заслугу Виланду, что тот, хотя и стремился сочетать оба пути, но в сомнительных слу­чаях, «как человек чувства и вкуса», все-таки отдавал пред­почтение первому способу.
Нетрудно заметить, что такой подход резко отличается и от концепции Шлейермахера, и от воззрений позднего Гумбольд­та. В известной степени можно говорить здесь об определен­ной близости к классицистической традиции. Однако несколь­ко позднее «веймарский олимпиец» предложил и другую, го­раздо более интересную классификацию, в которой сделана попытка увязать преобладание того или иного подхода к пере­даче иноязычного произведения с широким историко-литера­турным контекстом (иногда в этой связи говорят о движении от доминирования содержания к доминированию формы).
Вероятно, нельзя считать случайным, что свои соображе­ния по данному вопросу Гёте высказал в связи с работой над «Западно-восточным диваном», публикация которого начина­ется с 1817 г. В этот период в силу целого ряда причин в Европе резко возрастает интерес к народам и культурам стран Востока. Интенсивно изучается древнеиндийская литература, появляются переводы иранской поэзии, входят в моду подра­жания Корану... Вместе с тем многие версии классических па­мятников Востока, как указывал Гёте, в большей или меньшей степени отличаются от подлинника, вследствие чего читатель получает о последнем лишь самое общее представление, от­нюдь не передающее неповторимое своеобразие оригинала. И отмечая, что благодаря различного рода переводам немцы все дальше и дальше проникают на Восток, Гёте подчеркивает необходимость при воссоздании памятников восточной лите­ратуры приближаться, по мере возможности, к форме ориги­нала и ни в коем случае не переделывать автора.
Переходя далее непосредственно к проблемам классифи­кации, Гёте прежде всего выделяет три основных способа пе­редачи иноязычного текста. На первом этапе знакомство с чужими странами осуществляется в рамках первичных пред­ставлений и понятий. Подобного рода «скромный прозаичес­кий перевод» в значительной степени нивелирует специфику оригинала и, естественно, не может передать присущих ему формально-стилистических особенностей. Однако на первых порах, как считает Гёте, подобные версии являются необхо­димыми и оказывают принимающей культуре огромную ус­лугу, поскольку незаметно входят в привычную «домашнюю» обстановку как нечто новое и прекрасное, поднимая дух чи­тателей и даруя им настоящую радость. Именно таким, по мнению «веймарского олимпийца», являлся перевод Библии, выполненный в свое время Мартином Лютером.
Затем наступает период, когда стремление перенестись в непривычные условия оборачивается тем, что мысли и чув­ства оригинала выражаются посредством собственных мыс­лей и чувств. Называя переводы такого рода пародическими (в первоначальном значении слова), Гёте считает их наиболее типичным воплощением французской традиции. Подобно тому, как французский язык ассимилирует иностранные сло­ва и заставляет их звучать по-своему, чужие чувства, мысли и даже предметы во французских переводах заменяются свое­го рода суррогатом, выросшим на французской почве. Сюда же относит Гёте и столь высоко ценившиеся им ранее переводы Виланда, который приближался к древнему и чужому настолько, насколько это было удобно ему и приемлемо для его современников и соотечественников.
И, наконец, третья эпоха, названная Гёте «высшей и за­вершающей», характеризуется стремлением создать перевод, идентичный оригиналу, который если и не заменяет после­дний полностью, то, по крайней мере, может быть использо­ван вместо него.

Как отмечает автор, подобный подход на первых порах может вызвать резко негативную реакцию читательской мас­сы, ограниченной национальным мироощущением и недо­вольной тем, что переводчик, следующий за оригиналом, представляется ей своего рода «изменяющим» собственному народу. Так продолжается до тех пор, пока читатели мало-по­малу не дорастут до его понимания. Нечто подобное про­изошло с версией гомеровского эпоса, принадлежавшей Фос­су; впоследствии также вошли в немецкий обиход и другие иностранные авторы — Ариосто, Тассо, Шекспир, Кальде­рон... Все они благодаря переводам, принадлежащим к тре­тьему типу, стали вдвое и втрое доступнее, чем были прежде.

Вместе с тем Гёте указывает, что приближение к данному методу отнюдь не означает полного отказа от предыдущих, и поэтому перевод относительно малоизвестной немецкому чи­тателю восточной поэзии (например, произведений Фирдоу­си или Низами), выполненный прозой, был бы для современ­ников «веймарского олимпийца» вполне уместен. Он дал бы возможность ознакомиться с текстом в целом и воспринять его главную мысль. Благодаря этому иностранная аудитория постепенно приблизилась бы к полному пониманию взглядов и образа мыслей автора, связавшись в конце концов с ним «братскими узами».
Так, по мысли Гёте, произошло с замечательным памятни­ком древнеиндийской литературы — «Сакунталой», прозаи­ческая версия которой имела в Германии огромный успех. Но останавливаться на ней отнюдь не следует. Напротив, тот, кто взял бы на себя труд создать «перевод третьего рода», воспро­изведя ритмомелодическую строну оригинала, его стилисти­ческие особенности и даже отраженные в тексте диалектные Различия, оказал бы родной культуре неоценимую услугу.
«Перевод, который стремится быть идентичным оригина­лу, — завершает свои рассуждения создатель «Фауста», — обладает точностью подстрочника и безгранично приближа­ет нас к подлиннику. Нас подводят, даже подталкивают к нему, и, наконец, весь крут сближения чужого со своим оте­чественным, знакомого с незнакомым — замыкается»92. Ха­рактерно, что при всем своем настороженно-сдержанном, а зачастую и отрицательном отношении к романтизму, о чем упоминалось выше, классик немецкой литературы порой высказывался о роли и значении перевода вполне в «роман­тическом» духе. Так, он считал отличительной чертой немец­кого национального характера уважение к чужому и умение ценить его своеобразие, которые — вкупе с особой податли­востью родного языка, делающего последний особенно под­ходящим орудием в руках переводчика, — приводят к тому, что немецкие переводы отличаются безусловной верностью подлиннику. И подобно романтикам, Гёте специально оста­навливается на «переводческой миссии» своих соотечествен­ников, подчеркивая одновременно высокое предназначение последней: «...Нам, немцам, предназначена почетная роль... Тот, кто понимает и изучает немецкий язык, оказывается на рынке, где все нации предлагают свои товары, и тот, кто вы­полняет роль переводчика, сам себя обогащает.
Это относится к любому переводчику — он действует по­средником во всеобщем духовном товарообмене, и взаимо- обогащение народов становится его кровным делом. Ибо что бы ни говорили о недостатках перевода, он есть и будет од­ним из важнейших и достойных средств развития всеобщих международных связей.
Коран гласит: "Бог дал каждому народу пророка, вещаю­щего на его собственном языке". Так и каждый переводчик пророк в своем народе
Реминисценция из Корана вновь заставляет вспомнить об упомянутом выше «Западно-восточном диване», работа над которым, как мы видели, сыграла столь важную роль в раз­витии переводческой концепции «веймарского олимпийца». Однако назвать представленные в нем версии переводами в собственном смысле слова, разумеется, можно лишь условно: стихотворения Хафиза, Руми, Саади и других великих поэтов
Наука о переводеначинает все чаще звучать со страниц издававшихся в Гер­мании книг, статей, писем. Прежде всего, естественно, ска­занное относится к представителям романтической школы, один из основоположников которой — А. Шлегель утверж­дал в письме к поэту Л. Тику, что честь открытия истинно поэтического искусства перевода была предназначена имен­но немцам. В аналогичном духе высказывались и его собра­тья. Видный теоретик романтической школы Ф.Д. Шлейерма- хер отмечал, что подлинный расцвет немецкого языка, рас­крытие его внутренних сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь благодаря многостороннему обще­нию с иноязычными авторами. Другой выдающийся роман­тик — писатель и мыслитель Новалис, определивший специ­фику немецкого духа как сочетание космополитизма с силь­нейшим индивидуализмом, считал, что немцы — единствен­ный народ, для которого переводы стали подлиннным сред­ством развития.