Классицистический перевод. Романтический перевод

1.2. Классицистический перевод.
Уже во второй половине XVIII столетия односторонний рационализм классицистической эстетики начал вызывать реакцию в европейской литературе. Ее результатом стало по­явление сентиментализма, представители которого стреми­лись показать человеческую личность изнутри, во всем ее своеобразии, и особенно романтизма, возникновение кото­рого знаменовало качественно новый этап в развитии пере­вода и переводческой мысли.
Наиболее развернуто и полно романтическое направле­ние проявилось в начале XIX в. Его первыми теоретиками выступили братья Фридрих (1772—1829) и Август Вильгельм (1767—1845) Шлегели. Основой романтической концепции стала борьба против канонов классицизма с присущим по­следнему понятием абсолютного вневременного идеала, от­вечающего законам разума. Отсюда, с одной стороны, стремление к универсализму — широкому охвату явлений действительности, не стесняемому какими-либо ограничени­ями, а с другой — индивидуализм и усиленный интерес к человеческому «я», приводивший к полемически заострен­ному субъективизму. Отсюда же — огромный интерес к ли­тературам других стран и народов, стремление выявить при­сущую им неповторимость и передать ее. Неудивительно, что романтизм часто называют великой или даже величай­шей эпохой в истории художественного перевода, а в вы­сказываниях многих его представителей само понятие пере­вода отождествляется с романтизмом в целом и даже с по­этическим творчеством вообще. Подобную мысль, в частно­сти, высказывали К. Брентано («Романтизм — это перевод»),
А. Шлегель («Всякая поэзия в основе своей есть перевод»), Новалис («В конце концов всякая поэзия представляет собой перевод») и др. Однако вопрос о сущности и отличи­тельных чертах романтического перевода разными автора­ми решался по-разному. Одни исследователи (А.М. Финкель, Г.Р. Гачечиладзе), указывая на стремление романтиков к адекватной передаче национально-индивидуальной специ­фики оригинала, считали их объективно создателями «реа­листического перевода». Другие (А.В. Федоров, Ю.Д. Левин,
В.М. Микушевич), не отрицая крупных достижений роман­тизма в данной области, отмечали, что во многих случаях дело обстояло по-иному: стремясь к самовыражению, пере­водчик-романтик мог видоизменять подлинник и отступать от него, внешне приближаясь, таким образом, к переводчес­ким принципам классицизма.
Подобного рода двойственность, называемая иногда «па­радоксом романтизма», увязывают с центральным понятием романтической эстетики — понятием идеала. Если для клас­сицистов последний был объективно существующим, доступ­ным рациональному объяснению, то романтики видели в нем некое иррациональное духовное явление, которое от­крывается интуитивно, в субъективном прозрении. Проти­воречие же между идеалом и окружающей действительнос­тью порождало знаменитую романтическую иронию и столь часто разрабатывавшуюся романтиками тему «двойников». Поэтому и сам характер передачи иноязычного текста зави­сел здесь в первую очередь от того, обладал ли оригинал по­добной многозначностью. Если она отсутствовала, перевод­чик-романтик склонен был вносить ее, что приводило к ис­кажению подлинника. Таким образом, несмотря на диамет­ральную противоположность исходных принципов, результат такой интерпретации мог, по существу, совпадать с класси­цистическим подходом.
Переводческая концепция В. фон Гумбольдта
Говоря о взглядах на перевод крупнейшего немецкого лингвиста и философа языка Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835), часто акцентируют внимание на том обстоя­тельстве, что в его высказываниях можно встретить принци­пиальное отрицание самой возможности полноценного пере­вода. Так, в пользующемся заслуженной известностью и мно­гократно переиздававшемся учебнике А.В. Федорова при ана­лизе «теории непереводимости» сказано: «Наиболее резко и категорично такую точку зрения высказал... Вильгельм Гум­больдт. В письме к Августу Шлегелю (23 июля 1796 г.) он ут­верждал: "Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый пе­реводчик неизбежно должен разбиться об один из двух под­водных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно дости­жимо, но и просто невозможно".
Адресат же этого письма, А. Шлегель, не менее пессимис­тически высказался о возможности перевода, уподобив его по­единку, в котором неизбежно погибает один из участников — либо автор подлинника, либо переводчик.
Это утверждение принципиальной невозможности пере­вода стояло в непосредственной связи с идеалистическим взглядом Гумбольдта и его единомышленников на языки мира, каждый из которых, по их мнению, определяет и выра­жает своеобразие "духа" (т.е. также и мышления), свойствен­ного данному народу, а поэтому несводим ни к одному дру­гому языку, как и своеобразие "духа" одного народа несво­димо к своеобразию "духа" другого народа»
О том, как относился к переводу А. Шлегель, речь уже шла выше. Что же касается В. фон Гумбольдта, то абсолюти­зировать приведенное выше высказывание представляется нецелесообразным, поскольку в других трудах он неодно­кратно отмечал, что реальный опыт перевода с разных язы­ков наглядно демонстрирует возможность — пусть с разной степенью удачи — выразить каждую идею в любом языке. Кроме того, нельзя забывать, что сам Гумбольдт очень много занимался переводческой деятельностью в течение практи­чески всей жизни и часто говорил о своей страсти, как о сво­еобразном «переводческом бешенстве», которое овладевает им с непреодолимой силой.
Вместе с тем взгляды немецкого лингвиста на перевод 0 претерпели существенную эволюцию. Если в ранних опытах наблюдалось скорее поэтическое переложение оригинала, чем его адекватное воспроизведение, то в дальнейшем стало превалировать стремление к возможно более точной переда­че подлинника. В наиболее полной форме взгляды Гумбольд­та нашли воплощение в предисловии к выполненному им пе­реводу трагедии Эсхила «Агамемнон» (1816).
Прежде всего автор подчеркивает, что первым и основ­ным требованием при передаче иноязычного произведения является простая верность», которая вытекает из искренней и непритязательной любви к оригиналу. Отсюда следует, что в переводе должна сохраняться определенная окраска чужо­го, но при этом нужно четко осознавать границы последней. Пока в переводе ощущается чужое, а не чуждое, цель пере­вода соблюдена; но если «чуждое», т.е. противоречащее нор­мам переводящего языка, начинает превалировать и даже затмевать чужое, то переводчик тем самым показывает свою неспособность справиться с оригиналом.
Подобная установка предполагала решительное неприя­тие пресловутого тезиса, согласно которому переводчик дол­жен писать так, как писал бы автор исходного текста, если бы творил на его языке. Выдвигая подобную мысль (элемен­тарно необдуманную, ибо, если речь не идет о чисто деловых или сугубо научных трудах, ни один писатель не будет писать в идентичной манере на разных языках, трактуя одну и ту же тему), сторонники подобной точки зрения, по мнению Гумские версии классических авторов, где стремление «сгла­дить» все непривычное привело к неспособности передать даже малую частицу античного духа. Особенно нетерпимым считал немецкий языковед тенденцию к «приукрашиванию» текста, ибо вызванный бессилием передать собственную кра­соту оригинала соблазн замены ее «красотами» переводчика приводит к возникновению совершенно иного колорита и абсолютно чуждого подлиннику настроя.
Сказанным объясняется и отношение Гумбольдта к про­блеме, которой, как упоминалось выше, уделяли достаточ­но большое внимание уже такие теоретики перевода, как П.Д. Юэ и А. Тайтлер. Речь идет о передаче так называемых «темных мест» оригинала, допускающих неоднозначную ин­терпретацию со стороны читателя. Касаясь указанного воп­роса, Гумбольдт специально подчеркивает, что нельзя путать перевод с комментарием. Разумеется, в нем не должно быть такой неясности, которая вызвана неумелым выбором слов и отсутствием должной связи между ними; но там, где в под­линнике вместо прямого указания наличествует намек; там, где автор позволил себе метафору с трудно уловимым значе­нием; там, где не все мысли лежат на поверхности, — во всех подобных случаях переводчик, внося искажающую характер текста «ясность», нарушит свои обязанности. С другой сто­роны, именно легкости и ясности, по мнению Гумбольдта, всегда добиться труднее всего. Здесь усердие и многократ­ные переработки зачастую оказываются бессильны и в боль­шинстве случаев на передний план выступает внезапно оза­рившее переводчика вдохновение.
Перевода античность.