Птичка певчая

Каршияка, 7 октября.
В особняке Решита-бея нам живётся неплохо. Мои ученицы —
две девушки, одна моего возраста, другая — чуть младше. Старшую
звать Ферхундэ. Это копия своего папочки, но характер у неё очень
капризный. В противоположность ей младшая, Сабахат, — красивая,
как куколка, очень симпатичная девушка.
Одна из служанок как-то сказала мне, многозначительно
подмигнув:
— В то время покойная ханым-эфенди была больна, и её навещал
молодой военный доктор. Конечно, ханым-эфенди всё время смотрела
в лицо этому доктору, потому и родился красивый ребёнок…
Больше всего я боюсь служанок. Зачем скрывать, разве я не одна
из них? Я держу себя очень осторожно и не помыкаю ими. Поэтому
они меня уважают. Однако думаю, тут сказывается и отношение ко мне
Решита-бея-эфенди.
Мне очень не по душе, что особняк всегда гудит, как улей: гости
не переводятся. Хуже того, Ферхундэ и Сабахат настаивают, чтобы я
непременно выходила к каждому гостю. Но самое неприятное для
меня то, что в особняке живёт сын Решита-бея-эфенди — Джемиль-
бей, несимпатичный пустой молодой человек лет тридцати. Десять
месяцев в году он транжирит деньги своего папаши в Европе, а два
месяца живёт здесь, в Измире. К счастью, эти два месяца уже на
исходе, иначе я убежала бы из особняка ещё три дня тому назад. Вы
спросите почему? Всё не так-то просто…
Три дня назад Сабахат и Ферхундэ задержали меня в гостиной до
позднего вечера. Распрощавшись с ними, я пошла к себе наверх. Было
совсем темно. Вдруг на лестничной площадке третьего этажа передо
мной вырос мужской силуэт. Я испугалась, хотела кинуться назад.
— Не бойтесь, барышня, — раздался голос Джемиля-бея, — это я.
Из окна сбоку на лицо молодого господина падал слабый свет.
— Простите, бей-эфенди, не узнала вас сразу… — сказала я и
хотела пройти, но Джемиль-бей шагнул вправо и загородил собой
узкую лестницу.

---

— У меня бессонница, барышня. Вышел полюбоваться луной из
окна.
Я догадалась о его намерениях, но сделала вид, будто ничего не
понимаю, и хотела незаметно проскользнуть мимо. Однако надо было
что-то ответить, и я сказала:
— Да ведь сегодня нет луны, эфендим…
— Как нет, барышня? — зашептал Джемиль-бей. — А эта розовая
луна, которая сейчас появилась предо мной на лестничной площадке?
Никакой лунный свет не может так заворожить!
Джемиль-бей схватил меня за руки, его горячее дыхание ударило
мне в лицо, и я инстинктивно отпрянула. Если бы не перила, за
которые я успела ухватиться, мне пришлось бы лететь до первого
этажа. Я больно ударилась обо что-то и невольно вскрикнула.
Бесшумно, словно кошка, Джемиль-бей опять подскочил ко мне. Я
не видела его лица, но слышала, как тяжело и напряжённо он дышит.
— Простите меня, Феридэ-ханым… Вы ударились?
«Нет, ничего, только оставьте меня!» — готова была я взмолиться,
но вместо этого у меня вырвался глухой крик. Чтобы сдержать его, я
поднесла ко рту платок и вдруг почувствовала, что он стал мокрым: из
губы текла кровь. Видимо, в тусклом свете, падавшем из узкого
окошка, увидел кровь и Джемиль-бей. Голос его дрогнул:
— Феридэ-ханым, я поступил низко, как самый презренный
человек на свете. Будьте великодушны, скажите, что вы простили
меня…
После безобразной выходки эти холодные учтивые слова вернули
мне самообладание и ужасно разозлили.
— В вашем поведении нет ничего необычного, эфендим, —
ответила я сухо. — Уж так принято обращаться со служанками и
сиротами-воспитанницами. Соглашаясь на должность, которая мало
чем отличается от положения прислуги или приживалки, я
предусмотрела всё. Не бойтесь, я не разболтаю, но завтра же под
каким-нибудь предлогом уеду отсюда.
Я повернулась и с безразличным видом поднялась по лестнице в
нашу комнату.

---

Взять в руку чемодан, забрать Мунисэ, хлопнуть дверью и уйти —
очень просто. Но куда?.. Прошло уже три дня, но я всё ещё не
осуществила своего намерения и всё ещё здесь. Наступило время
рассказать то, о чём я постыдилась написать даже у себя в дневнике.
Я приехала в Каршияка под вечер, когда уже начало темнеть.
Конечно, лучше было бы дождаться следующего утра. Но я не могла
поступить иначе.
В тот грустный вечер, когда я появилась здесь, особняк был полон
гостей. Решит-бей-эфенди и его дочери решили показать всем свою
домашнюю учительницу, словно только что купленную красивую
безделушку. Все поглядывали на меня благосклонно и даже, кажется, с
некоторой жалостью. Я держала себя скромно и вежливо, к чему меня
вынуждало моё новое положение, и старалась произвести на всех
самое хорошее впечатление. Неожиданно со мной случился лёгкий
обморок. Смутно помню, как я присела на краешек стула и, стараясь
сохранить на губах растерянную улыбку, на полминуты, а может, и
того меньше, закрыла глаза.
Решит-бей, его дочери, гости заволновались. Сабахат подбежала
ко мне со стаканом воды и заставила сделать несколько глотков. Мы
обе улыбались, словно шутили друг с другом.
Какая-то пожилая женщина сказала насмешливо:
— Пустяки. Очевидно, это действие лодоса
[98]
. Ах, эти
современные нервные изнеженные барышни! Стоит погоде чуточку
измениться — и они блёкнут, вянут, как цветы.
Гости приняли меня за неженку, которая боится трудностей, за
избалованную болезненную девицу.
Я кивала головой, соглашаясь с ними. Я была им бесконечно
благодарна за то, что они считали меня такой. Но я лгала им.
Причиной этого лёгкого обморока было совсем другое. В тот день
впервые за всю жизнь у Чалыкушу не было во рту ни крошки. Она
была голодна.

---