Птичка певчая

Измир, 28 сентября.
Только что вернулась из Каршияка от Решита-бея. Его особняк —
настоящий дворец. Теперь мне понятно, почему этому господину
оказывают такие знаки внимания.
Решит-бей принял меня очень тепло и сказал, что на экзаменах
остался доволен моими знаниями французского. Но, взвесив всё,
решил, что не сможет избавить меня от козней и несправедливости
коллег в будущем. Теперь о работе, про которую шла речь в записке.
Решит-бей предложил мне преподавать французский язык его дочерям.
— Дитя моё, — сказал он, — мне понравились не только ваши
способности, но и ваши манеры, и ваша внешность. Что вам прозябать
в общественных школах? Обучайте французскому языку моих дочек.
Вместе будете жить, пить, есть. Дадим вам красивую комнату.
Согласны?
Что и говорить, должность гувернантки! Возможно, это более
спокойная, более выгодная работа, чем быть учительницей в школе.
Но, к несчастью, я всегда относилась к этой профессии с
предубеждением. По-моему, это то же самое, что быть прислугой.
Мне очень не хотелось обижать Решита-бея. Я поблагодарила за
доверие, радушный приём, но, сославшись на Мунисэ, сказала, что не
могу принять это предложение. Решит-бей нашёл мою причину
неубедительной.
— И для неё у нас найдётся место, дочь моя. Неужто маленькая
девочка будет обузой для нашего дома?
Я не дала окончательного ответа и попросила три дня отсрочки.
Сделаю последнюю попытку. Удастся устроиться на официальную
должность — хорошо, не удастся — ничего не поделаешь.

---

Каршияка, 3 октября.
Нам отвели комнату в верхнем этаже особняка. Комнатка
небольшая, красивая и уютная, с видом на море.
До позднего вечера я любовалась из окна бухтой. Из нашего окна
виден весь залив. На противоположном берегу — ночной Измир на
холмах, похожий на груду облаков, усыпанных звёздами, ярко
освещённая набережная, напоминающая праздничную иллюминацию.
Восхитительное зрелище!
Но, откровенно говоря, вид на набережную Каршияка понравился
мне гораздо больше. Жизнь здесь бьёт ключом. До самой полуночи
шумят трамваи, в зелёном свете газовых фонарей бесконечной
вереницей прогуливаются толпы молодёжи. Чуть подальше — казино,
разноцветные огни которого отражаются в водах бухты. Оттуда
доносятся звуки гитары, то весёлые, то грустные.
Какая у меня странная, причудливая фантазия! Я вижу только
чёрные и белые пятна одежды гуляющих. Все они для меня —
любящие друг друга обручённые… Да и не только они. Мне
мерещится, что и там, во тьме, среди скал, чьи чёрные силуэты едва
вырисовываются на берегу, тоже гуляют невидимые пары влюблённых.
С моря доносится шёпот. Кажется, что воркуют влюблённые. А
тёплое дыхание ночи, сжимающее мою грудь, вероятно, слетает с
горячих губ молоденьких девушек, чьи головки покоятся на груди
возлюбленных, а взоры устремлены в зелёные, потемневшие, словно
ночное море, дорогие глаза.
В особняке меня приняли тепло и вежливо, как маленькую
госпожу. Мой багаж никогда не был особенно тяжёл, тем не менее я
весьма признательна старому слуге, который не позволил мне тащить
самой чемодан, выхватил его у меня из рук и принёс в комнату.
Мунисэ ещё слишком мала, чтобы понимать все эти тонкости.
Роскошь особняка совсем ослепила её. Когда мы поднимались наверх,
Мунисэ хотела повторить шутку, которую часто проделывала дома.
Посреди лестницы она схватила меня за подол и хотела стянуть вниз
по ступенькам. Я поймала её ручонку и шепнула на ухо:

---

— Мы у чужих, дитя моё. Вот если у нас опять будет свой дом,
тогда можно…
Мунисэ поняла меня. Когда мы вошли в комнату, на её красивом
личике не было уже прежней радости. Какая чуткая душа у моей
крошки! Она кинулась мне на шею, прижалась крепко-крепко и стала
целовать моё лицо.
Когда я закрывала окно, народу на набережной уже не было.
Фонари погасли. Море, которое совсем недавно переливалось огнями,
отступило назад, обнажив полосу песчаного берега, и, словно мирно
спящий ребёнок, положило свою голову на белую подушку скал…
Сегодня, когда я ехала сюда… Нет, об этом я не смею писать…
Потом…

---